Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир

Виктор Гехт, радиоинженер

Моя война началась в сентябре 1939 года, когда Галиция перестала быть польской территорией и, согласно секретному пакту Молотова – Риббентропа, перешла к СССР Мы стали частью Украины. Мой городок Бучач – любимая Родина – красивейшее место Галиции! До Первой мировой это была часть Австро-Венгрии. Сохранились стены старого замка XVI века в окрестностях городка, а в центре его до сих пор стоит красавица ратуша…

Мне было 8 лет. Как положено, я имел и польское имя Дзюнек. Детство мое было беззаботным и счастливым. У меня были бабушки и дедушки, любимые тети. Я был единственным ребенком в семье учительницы и служащего конторы «Заготзерно». Мы «дети разных народов» – польские, украинские, еврейские, немецкие – играли вместе, бегали домой друг к другу, и не было у нас никаких проблем. Родители с соседями – украинцами, поляками – тоже не ссорились, дружили и чем-то помогали. Потом некоторые из них во время оккупации отвечали нам тем же…

В 39-м жизнь стала меняться. Сначала вошли танки, на броне которых сидели красноармейцы. Мальчишки и я в том числе бегали между ними, нам дарили красные звездочки и незнакомые монеты. А через несколько дней мимо нас уже шла колонна польских военнопленных. Помню, как из этой колонны был отпущен наш сосед-поляк, мастер на все руки и просто хороший человек. (Он будет помогать нам продуктами в первые дни оккупации, пока нас не выгонят из нашего дома.) Помню, как вся ребятня мчалась, обгоняя его и друг друга, чтобы первыми принести в его дом весть о том, что их отец возвращается…

Из Германии и Польши в наш городок стали прибывать беженцы – еврейские семьи. Поредели наши детские компании. Богатые семьи с детьми высылались на восток после национализации в пользу советской власти. В это же время польское население массово выселялось на запад, в Польшу. В городе появилось много военных. На окраине города построили аэродром, который разбомбит немецкая авиация в первые же дни нападения на СССР.

В июне 41-го пришла моя вторая война, личная, непроходящая. Она забрала мое детство и сделала меня сиротой, но этого мало, она поставила на мне эксперимент на выживание.

В первый же день немецкой оккупации погиб мой дядя – первая жертва в Бучаче. Он бежал на помощь соседям-полякам, у которых после обстрела загорелся дом. Успел добежать до калитки. Оказалось, он не имел права бежать. Осталось у него двое сирот.

Рядом с трагическим почему-то запомнилась сущая ерунда – мы для этих сирот пришли нарубить дрова. Отец рубил, а я собирал поленья. Вдруг во двор заходит немец, с ухмылкой собирает эти самые поленья и уносит на свою полевую кухню, которая недалеко стояла.

А потом к нам в дом пришли и сказали – освободить дом для тех, кто будет работать в имении пана Потоцкого. Сам пан уже уехал в Польшу, но хозяйство у него оставалось большое. Мы ушли к маминой подруге, спали на полу…

Это было только начало. Фашисты пришли и принесли свои законы.

В 42-м организовали гетто на окраине городка и пригнали к нам еврейские семьи из других городов и окрестностей. Сказать, что жили скученно – не то слово. Дети, старики, женщины, мужчины – все вместе. Сначала были хлебные карточки. Еду плохо помню, только суп – красная от свеклы жидкость, где плавает несколько фасолин. Обменять на продукты вещи было все труднее, потому что из гетто можно было выйти только утром. Еще до того, как всех евреев загнали в гетто и объявили о лишении всех прав, провели регистрацию. Если не будет бумажки – расстрел. Целая система сортировки была разработана. Сначала собрали еврейскую интеллигенцию, коммунистов, комсомольцев и вообще всех активистов, которые были опасны тем, что могли организовать сопротивление. Их расстреляли первыми. Из оставшихся отобрали крепких и работоспособных и отправили в рабочие лагеря. Семьи остались без отцов и старших детей, то есть без опоры. Женщины с детьми и старики, самые беззащитные, партиями расстреливались. А на малых детей даже не тратились, часто они закапывались вместе с мертвыми взрослыми. Отдельно были расстреляны дети до 14 лет. Позже стали вывозить в Белжец – там появились газовые камеры. Причем каждый раз говорили – это просто «переселение». Помню, я часто тогда болел. А во время эпидемии тифа немцы мало посещали гетто. Подростков с 14 лет гоняли на работы – от бытовой поденки до разных дорожных работ. Потом начались так называемые акции уничтожения. Съезжались полицейские со всей Тернопольской области и начинались облавы и в гетто, и в городе. Мне довелось дважды побывать в «схронах» – это скрытые комнаты. Ставили фальшстену, штукатурили, красили, и тайный ход где-то был. В первый раз я стал свидетелем трагедии. Нас набилось человек 30 в этот схрон. С нами был маленький ребенок, который вдруг проснулся и захныкал. Слышим за тонкой перегородкой крики, сапоги стучат, застрелили стариков, которые уже подняться не могли. Тогда мне казалось, что за стеной слышно, как мы дышим. Все хорошо понимали, что ребенок может нас выдать, но никто ничего матери не сказал. Она сама положила подушку на голову ребенка. Что она могла, несчастная, чувствовать! В жертву его принесла, чтобы нас не расстреляли! Я помню, как все смотрели на мать, на ее мертвого ребенка и плакали. Забыть это невозможно! Никогда!

Сын полка Витя Гехт и танкисты. 1944 г.

Смерть была вокруг нас. Выжить среди «акций истребления» было очень непросто. И то, что я выжил, считаю чудом! Мне было 10 лет, и я мучил своими вопросами взрослых: «Почему нам в городе жить нельзя, а другим можно?», «Почему нам ходить по тротуарам нельзя, а другим можно?», «Почему мы живем за колючей проволокой, а другие ходят где хотят?», «Почему нас убивают?», «Почему нам все нельзя…». И взрослый горький ответ всегда был один: «Потому, что мы евреи». Я постичь этого не мог тогда… как не понимаю и сейчас!

Накануне третьей «акции» я лишился мамы. Она ушла в поисках еды и как будто чувствовала, что может не вернуться. Слезы были в ее глазах, когда она обнимала меня. Мы с отцом прождали ее всю ночь, а наутро узнали, что наша мама этой ночью умирала в тюрьме раненная в живот, она очень беспокоилась обо мне. Кто-то из знакомых украинцев отцу рассказал: темнело, когда она возвращалась в гетто, ее окликнул полицай и выстрелил ей в живот, а потом ее доставили в тюрьму. Моей маме было 40 лет. Ее звали Пепа Гехт.

Самой страшной была третья «акция» – февраль 43-го. Насколько потом стало известно из документов, планировалось уничтожить всех евреев и объявить городок «юденфрай» – свободным от евреев. Стариков стреляли на месте – они не могли подняться на гору Федор, где на склоне к реке Скрыпа шел расстрел. Даже «юденрат» – администрация гетто была расстреляна… уже за ненадобностью. Нам удалось спастись в схроне под лестницей, его мы несколько ночей копали лежа, и землю ползком выносили. Люди лежали плотно друг к другу в кромешной тьме, как в могиле. Набралось человек 20 или больше. Над нами топали сапоги, немецкая и украинская ругань, выстрелы. Не знаю, как я не сошел с ума в ожидании смерти, я просто умирал…