Карл Смелый - Вальтер Скотт

Как ни нетерпелось молодому Филипсону увидеть своего отца, но он невольно на минуту остановился, изумленный таким множеством красот посреди таких ужасных сцен; он взглянул назад на Гейерштейнскую башню и на высокий утес, от которого происходило ее название, как бы желая еще раз удостовериться в том, что он действительно находится поблизости от того места, где испытал столько тревог и опасностей. Однако границы этой прекрасно обработанной почвы были так недалеки, что почти не нужно было оглядываться назад для убеждения в том, что этот возделанный человеческим трудом участок очень невелик в сравнении с пустыней, его окружающей. Он со всех сторон ограждался высокими горами, состоящими из голых скал, местами одетыми густым, диким сосновым лесом, вероятно, древним как мир. Сверх того, с возвышения, на котором стояла башня, были видны розовые отблески огромного ледника, освещаемого солнцем; а еще выше, над замерзшей поверхностью этого ледяного моря, подымались в безмолвном величии острые вершины бесчисленных гор, покрытых вечными снегами.

То, для описания чего нам понадобилось столько времени, заняло молодого Филипсона не долее одной или двух минут, так как на покатой лужайке, находящейся перед мызой, так можно было назвать это здание, он увидел пять или шесть человек, из которых в первом, по походке, по одежде и по дорожной шапке, ему легко было узнать своего отца, которого недавно он едва надеялся опять увидеть.

И потому он с радостью следовал за своей проводницей. Они подошли к людям. Находившийся впереди их его отец поспешил к нему навстречу в сопровождении другого человека, пожилых лет, почти исполинского роста. По своей простой, но вместе с тем внушительной наружности, он казался достойным соотечественником Вильгельма Телля, Штауфбахера, Винкельрида и других знаменитых швейцарцев, которые мужеством своим и силой в прошедшем столетии защитили в боях свою личную свободу и независимость своей родины.

По врожденному чувству вежливости, желая избавить отца и сына от свидетелей при встече, которая должна была привести их в сильное волнение, Бидерман, шедший впереди со старым Филипсоном, сделал знак следовавшим за ним молодым людям остаться позади. Все они остановились, делая вид, будто расспрашивают проводника Антонио о приключениях чужестранцев. Едва Анна, проводница Артура, успела ему сказать:

«Этот старик мой дядя — Арнольд Бидерман, а молодые люди — мои родственники,» — как Артур и его отец уже очутились перед ними. Бидерман, по тому же чувству врожденного такта, которое он уже раз обнаружил, отвел племянницу свою в сторону и, расспрашивая ее обо всем случившемся утром, смотрел на свидание отца с сыном, выказывая при этом любопытство лишь в той мере, насколько это допускала его природная снисходительность. Но свидание произошло совсем иначе, нежели он ожидал.

Мы уже изобразили старого Филипсона нежно любящим отцом, готовым идти на смерть, когда он страшился потерять сына. И он, без всякого сомнения, очень радовался его возвращению, видя его целым и невредимым. Поэтому следовало предполагать, что отец и сын бросятся друг другу в объятия, и, вероятно, Арнольд Бидерман ожидал быть свидетелем именно такой сцены.

Но английский путешественник, подобно большинству своих соотечественников, скрывал пылкие и сильные чувства под холодной и степенной наружностью, считая за слабость слишком предаваться даже самым приятным и естественным ощущениям. Будучи красавцем в молодости, он еще и теперь имел очень видную наружность, которая тем не менее показывала человека мало расположенного покоряться страстям или одобрять в других слишком большую доверчивость. Он ускорил шаги, увидав своего сына, от естественного желания к нему приблизиться; но замедлил их, когда они начали подходить друг к другу. Остановясь перед сыном, он произнес, более с увещанием и с укоризной, чем с родительской нежностью:

— Артур! Да простят тебе все Святые огорчение, которое ты причинил мне сегодня.

— Аминь! — отвечал юноша. — Простите меня, если я огорчил вас; однако поверьте, что я думал сделать лучшее.

— Хорошо, Артур, что делая лучшее и слушаясь только самого себя, ты не подвергся самому худшему.

— Этим я обязан, — почтительным тоном отвечал Артур, — этой молодой девице, — и он указал на Анну, которая стояла в нескольких шагах.

— Я поблагодарю эту девицу, когда узнаю, каким образом можно будет изъявить ей мою признательность; но неужели ты думаешь, что прилично принимать от женщины помощь, которую каждый мужчина должен сам оказывать слабому полу?

Артур, опустив глаза, сильно покраснел, между тем как Арнольд Бидерман, желая помочь ему, выступил вперед и вмешался в разговор.

— Не стыдись, молодой человек, того, что ты принял совет или помощь от унтервальденской девушки. Знай, что страна эта обязана своей свободой мужеству и благоразумию своих дочерей столько же, как и сыновей. А ты, почтенный гость мой, по-видимому, проживший много лет и видевший различные страны, ты, конечно, часто встречал примеры того, что сильный бывает спасаем помощью слабого, а гордый — содействием смиренного.

— Я, по крайней мере, научился, — отвечал англичанин, — не вступать без нужды в спор с хозяином, который дружелюбно меня принял. — И, бросив на сына взгляд, исполненный живейшей любви, он пошел вместе со всеми прочими обратно к дому, продолжая разговор, начатый им с его новым знакомцем еще до того, как явились к ним Артур и его проводница.

Артур между тем имел случай рассмотреть лицо и наружность швейцарского помещика, который, как я уже говорил, представлял смесь старинной простоты с какой-то грубой величавостью в своей мужественной и непринужденной осанке. Одежда его своим покроем мало отличалась от платья молодой девушки, уже описанного нами. Она состояла из верхнего платья, сшитого наподобие нынешней рубахи, с отверстием только на груди, и надетого поверх нижнего полукафтана. Но это верхнее платье было гораздо короче, чем у молодой девушки, и шло до колен, подобно юбкам горных жителей Шотландии; обувь, вроде сапог, была выше колен и таким образом заключала одеяние всей его особы. Шапка из куньего меха была украшена серебряной бляхой; широкий пояс, охватывавший стаи его, был сделан из буйволовой кожи и затягивался большой медной пряжкой.

Однако наружность носившего на себе столь скромный наряд, казалось, весь состоящий из шерсти горных овец и из меха убитых на охоте зверей, внушала к нему уважение везде, где он появлялся. Иначе и не могло быть, особенно в те воинственные времена, когда о людях судили по внушаемой ими силе. Для тех, кто смотрел на Арнольда Бидермана с этой точки зрения, он имел рост и мощные члены, широкие плечи и сильно обозначавшиеся мускулы Геркулеса. Но обращавшие более внимания на благородные черты его лица, на открытое чело, большие голубые глаза, выражавшие отвагу и решимость, находили в нем нечто сходное с царем богов и людей. Окруженный многочисленной толпой своих сыновей и молодых родственников, он шел посреди их, принимая от них, как должную дань, знаки уважения и покорности, подобно тому, как стадо оленей оказывает такую же покорность тому, кого оно признало своим вождем.

Между тем как Арнольд Бидерман шел, разговаривая со старшим Филипсоном, молодые люди, казалось, очень пристально посматривали на Артура и время от времени вполголоса задавали Анне вопросы, на которые она отвечала коротко и с нетерпением. Но этим она только более возбуждала веселость, которой горные жители предавались с такой свободой, что Артур подумал, что они смеются на его счет. Досада чувствовать себя предметом насмешек нисколько не убавилась от той мысли, что эти люди точно так же обошлись бы со всяким, кто не в состоянии пройти по краю пропасти так же твердо и неустрашимо, как по городской улице. Быть осмеянным всегда неприятно, но это особенно тяжело для молодого человека в присутствии прекрасного пола. Однако Артур утешал себя мыслью, что молодая девушка, не разделяя этих шуток, казалось, взглядами и словами упрекала своих спутников за их невежливость; но он опасался, не происходит ли это из одного лишь человеколюбия.

«Она тоже должна презирать меня, — подумал он, — и, вероятно, одна только учтивость заставляет ее прикрывать свое пренебрежение видом сострадания. Она не может судить обо мне иначе, как только по тому, что видела, но если бы она меня лучше знала (и эта мысль была не без гордости), то, конечно, больше бы стала уважать меня.»

Войдя в жилище Арнольда Бидермана, путешественники нашли в большой зале, служившей и столовой, и гостиной, приготовления к обеду, хотя простому, но сытному. Вокруг по стенам висели земледельческие орудия и разные охотничьи снаряды; но внимание старшего Филипсона было особенно обращено на кожаные латы, на длинный тяжелый бердыш и на двоеручный меч, развешанные в виде трофеев. Близ них висел, покрытый пылью, невычищенный и забытый шлем с забралом, какие носили рыцари и воины. Опоясывающий этот шлем золотой венок в виде короны хотя от небрежности и почернел, но показывал благородное происхождение и знатный сан; а посаженный на верху его ястреб (из рода тех, которые дали свое имя старому замку и прилежащей к нему скале) возбудил разные догадки в английском госте, хорошо знакомом с историей швейцарских волнений, и он нимало не усомнился, что в этом вооружении он видит трофей древних войн, происходивших между жителями этих гор и феодальным владельцем, которому они когда-то принадлежали.