Гладиаторы - Олег Ерохин

Через некоторое время нубиец стал подозревать своего противника в том, что тот как бы ни был сильнее его. Наступила пора вспомнить обещание Протогора судить по-справедливости (то есть закрывая глаза на проделки Гискона), и нубиец, не жалующийся на память, решил воспользоваться благосклонностью к нему германца.

Подойдя к самому краю арены, Гискон внезапно прыгнул за ее границу — нубиец рассчитывал на то, что Марк, уверенный в своей победе (ведь покинувший арену считался побежденным), замешкается, оборачиваясь, а тем временем он как раз и накинет на него свою сеть. Молодой римлянин, однако, повернулся неожиданно быстро, благодаря чему ему удалось увернуться от сети Гискона, резко пригнувшись. Одновременно Марк, видя, что Протогор и не думает останавливать схватку, набросил свою сеть на ноги нубийца. Гискон и рванулся, пытаясь освободиться, но вместо этого еще больше запутался и, не удержавшись, упал на каменные плиты двора.

Нубиец попытался приподняться, но это ему не удалось — он упал опять; в его черном затылке хорошо была видна большая красная рана, из которой хлестала кровь. Протогор, зрители, рабы — все кинулись к нему. Гискон еще дышал, но уже был без сознания. Вскоре на губах его запузырилась кровавая пена, и подбежавший лекарь, опытный лекарь, которого гладиаторы прозвали Хароном[21] глухо сказал: «Все кончено — он мертв».

Маленькая кровавая слезинка застряла в уголке глаза Гискона, и ему, мертвому, уже не нужна была женщина.

— Негодяй! — вскричал Протогор, повернувшись к Марку. — Ты убил лучшего гладиатора школы!.. Будь ты проклят!.. В эргастул его!

Рабы кинулись к состоявшемуся победителю — несостоявшемуся призеру и, схватив, поволокли его в темницу, предназначавшуюся для провинившихся воспитанников ланисты.

Видевшие битву гладиаторы принялись роптать, не одобряя действий Протогора. Они понимали, что в случившемся виноват Гискон, нарушивший правила, а отчасти — сам Протогор, вовремя не прекративший схватку, но никак не Марк. Среди них никто особо не сочувствовал Гискону, который частенько обращал свое высокомерие в затрещины.

Возмущение гладиаторов быстро нарастало, они стали припоминать Протогору и другие его несправедливости, которых было предостаточно. Опасаясь бунта, германец заявил, что занятий в этот день не будет, и приказал всем разойтись. Гладиаторы, ворча, побрели в свои каморки — на большее в этот день они явно не были способны.

Эргастул находился в подвале школы. Рабы провели Марка по скользким от сырости ступеням в подземелье и впихнули в темную камеру. Задвинув наружный засов, они ушли; Марк остался один.

Впервые он убил человека. Нет, не убил, Гискон сам убил себя, его сеть была лишь орудием смерти, он лишь видел смерть. Марк видел смерть вблизи себя и раньше — смерть матери и смерть деда, которая уже разрушила его детскую веру в собственное бессмертие, своим появлением сорвав с себя покров необычности. И вот теперь не просто смерть, но самая хрупкость жизни предстала перед ним. «Как же немного надо человеку, чтобы умереть! — подумал Марк. — Одно маленькое движение, один неверный шажок — и нет его, и нет его на земле, и разорвана та тоненькая паутинка, которая удерживала его на земле и давала возможность общения с ним. Смешны те, которые, забыв, что они — не птицы, бросаются с обрыва, надеясь взлететь, но не менее смешны и те, которые зарываются в норы, подобно скользким гадам, рассчитывая на то, что толщина пород защитит их от Таната, именуемого Временем».

Размышления юноши были прерваны скрежетом отодвигаемого засова. Дверь распахнулась, и в камеру к Марку вошел Протогор в сопровождении рабов.

— Итак, вот этот юнец посмел нанести ущерб хозяину. Клянусь Немезидой, сейчас он пожалеет об этом.

Протогор с усмешкой кивнул рабам, которые прекрасно знали, что от них требуется: они привязали руки юноши к кольцам, вделанным в потолок, а ноги — к специальным штырям, вбитым в пол, затем один из них взял трость и встал рядом с Марком.

— Гискон сам погубил себя — он продолжал бой, покинув арену, и ты сам видел это, — сказал молодой римлянин.

— За сегодняшний день чего только я не насмотрелся, — насмешливо ответил помощник ланисты. — Я уже вдоволь налюбовался твоими прыжками да скачками, и вот теперь мне хочется послушать твой голосок!

Марк понял, что совсем не любовь к хозяйскому добру управляла поступками германца, а ненависть к нему, к Марку. Протогор попросту хотел расквитаться с ним, отомстить побежденному за позор собственной победы.

— За то, что ты убил Гискона, тебе полагается двести плетей. Кроме того, я позабочусь, чтобы тебя не особенно долго ждала арена!

Протогор помедлил, ожидая от Марка если не слез, то, по крайней мере, мольбы, но юноша молчал. Германец нетерпеливо крикнул рабу:

— Ну, шевелись же!

На обнаженную спину Марка посыпались первые удары.

— Раз, два, три, — принялся считать Протогор, — четыре… Бей сильнее!.. Семь, восемь… Бей сильнее, говорят тебе, а не то сам испробуешь плети… Десять, одиннадцать…

На счете «двадцать» спина Марка была уже довольно густо покрыта синяками, на которые продолжали падать удары. Кожа стала рваться, появилась кровь.

Протогор продолжал считать:

— Двадцать пять… Тридцать…

Голос его немного дрожал.

— Сорок…

Тут Протогору показалось, что раб начал уставать. Тогда он выхватил плеть из его руки, избиение продолжалось.

На счете «сорок пять» у юноши резко закружилась голова, на счете «сорок восемь» он потерял сознание.

…Очнулся Марк от холода. Тут же он услышал чей-то голос:

— Да подожди же, он, кажется, пришел в себя.

Когда туман, застилавший глаза юноши, немного рассеялся, то он увидел рядом с собой Мамерка Семпрания, державшего плеть, и раба с кувшином, из которого тот лил воду на голову Марка.

Немного в стороне стоял Протогор с разодранной туникой, в камере также находились несколько чернокожих рабов, составлявших охрану ланисты.

— Смотрите, смотрите, он пришел в себя! — увереннее повторил ланиста, вглядываясь в лицо Марка. — Ты мог убить его, негодяй! — гневно крикнул он Протогору. — Иди к себе и ожидай моего распоряжения.

— Но, господин… — протянул управляющий жалобным голосом, который никак не вязался с его могучей фигурой, — я не виноват, я лишь наказывал этого юнца за то, что он убил Гискона, я лишь…

— Убирайся! — крикнул Толстый Мамерк с большим ожесточением, и Протогор, не осмелившись возразить, вышел, на прощание смерив юношу уничтожающим взглядом.

Ласково улыбнувшись Марку, Толстый Мамерк сказал:

— И так, мой милый, я избавил тебя от долгов‚ от обвинения в воровстве, а сейчас — еще и от щекотки моего управляющего, как ты мог убедиться, не совсем приятной. Так что не забудь обо всем этом, когда выйдешь на арену!

Марк молчал. Молчание юноши ланиста приписал сильной слабости и поэтому приказал немедленно проводить его в отведенную каморку и прислать к нему лекаря.

…После ухода лекаря Марк заснул, и крепкий сон его не могли нарушить стоны и скрипы, доносившиеся из соседних каморок, где победу справляла незнающая смерти природа.

На следующий день молодой римлянин узнал, что Протогор был отстранен от управления школой и послан в Мавританию, — там после прошедшей недавно войны можно было купить много дешевых рабов; заместителем ланисты стал Нумитор. Победив Гискона, Марк как бы занял его место в гладиаторской иерархии, к нему перешло уважение, с которым все относились к нубийцу, вернее, к его силе. Правда, ночью к новому мастеру не приводили рабынь — этим ланиста хотел показать, что не только убивать, но и даже лишь косвенно быть замешанным в убийстве можно было только по его приказу.

Глава шестая. Встреча

Шло время, и с каждым днем Марк Орбелий все больше постигал искусство, которому его обучали, — искусство убивать. Конечно, он умел хорошо сражаться еще до знакомства со школой Толстого Мамерка, да и в учебных боях молодой римлянин всегда одерживал верх, но если бы он вздумал сразу, без подготовки, выйти на арену, то ему пришлось бы весьма тяжело — ведь его умение было умение побеждать, а не убивать, тогда как его противник стремился бы победить, убивая; любой пропущенный юношей удар мог бы стать роковым. Если Марк хорошо знал, как обезоружить противника, а как — заставить отступить, то теперь он учился, как убить.

Однажды в гладиаторскую школу Мамерка Семпрания привезли львов, предназначавшихся к травле, — в Риме умер богатый всадник Секст Гавр, который завещал наследникам в память о себе устроить роскошные венации[22]. Ланиста не поставлял зверей в амфитеатры — этим занимались другие торговцы, с ними-то он и заключил договор, по которому до начала игр животные должны были содержаться в его школе, причем клетки со львами Толстый Мамерк приказал разместить во внутреннем дворе — там, где проходили занятия гладиаторов. Ланиста хотел, чтобы будущие бестиарии[23] привыкли к виду зверей, иначе львы, чего доброго, увидели бы на арене не своих противников, а свой обед.