Гладиаторы - Олег Ерохин

Однажды в гладиаторскую школу Мамерка Семпрания привезли львов, предназначавшихся к травле, — в Риме умер богатый всадник Секст Гавр, который завещал наследникам в память о себе устроить роскошные венации[22]. Ланиста не поставлял зверей в амфитеатры — этим занимались другие торговцы, с ними-то он и заключил договор, по которому до начала игр животные должны были содержаться в его школе, причем клетки со львами Толстый Мамерк приказал разместить во внутреннем дворе — там, где проходили занятия гладиаторов. Ланиста хотел, чтобы будущие бестиарии[23] привыкли к виду зверей, иначе львы, чего доброго, увидели бы на арене не своих противников, а свой обед.

Когда клетки были установлены, центурионы прекратили занятия, чтобы дать возможность своим подопечным поближе познакомиться с этими царственными животными. Гладиаторы живо воспользовались столь редкой для них возможностью самим побывать зрителями; сбежавшись, они не без некоторой робости глазели на прекрасных зверей, поражавших своими громадными размерами и свирепым видом. Правда, робость (так робко мы называем страх) не была преобладающим чувством гладиаторов, в их словах и в их молчании было больше удивления. Это удивление у мастеров принимало форму делового интереса («Куда же надо ударить такого, чтобы убить?»)‚ а у «желторотых» — любопытства («А сможет такой вот проглотить человека целиком?.. А перекусить пополам?..»).

Даже среди старых, опытных гладиаторов лишь нескольким довелось сразиться со львом, что объяснялось не редкостью использования этих зверей в амфитеатрах, а редкостью использования людей в качестве гладиаторов после таких сражений.

Один из ветеранов, которому пришлось однажды биться со львом, центурион Алкиаст, насмешливо сказал:

— Ну что, храбрецы, вот видите — лев совсем не страшен (звери, утомленные длительным путешествием в повозках по тряской дороге, зевали, лениво потягиваясь). Когда встретитесь с ним на арене, смело начинайте его щекотать — львы страшно боятся щекотки.

Для подтверждения правдивости своих слов Алкиаст просунул деревянный меч сквозь прутья решетки и кончиком его кольнул зверя. Лев, оскалив огромную пасть, взревел, и колодец внутреннего двора отозвался протяжным, гулким эхом.

Многие отпрянули, но тут же устыдились своей робости, вспомнив, что львы пока что сидят в клетках, а не разгуливают, поджидая их, по арене. Некоторые гладиаторы, принялись тотчас же, следуя примеру центуриона, «щекотать» зверей, своим смехом доказывая собственное бесстрашие себе и окружающим. Рев животных чередовался с хохотом людей, а хохот — с ревом.

В одной из клеток сидел особенно крупный лев, настоящий великан; когда какой-то шутник смело кольнул его мечом, этот гигант, взревев, всей массой своего огромного тела бросился на решетку. И то ли бросок его был слишком силен, то ли крепления клетки были слишком слабыми — вдруг неожиданно для всех решетка упала. Страшный зверь оказался на свободе.

Люди на какое-то мгновение оцепенели, затем кинулись врассыпную. Рядом со злополучной клеткой стоял худощавый гладиатор лет сорока, лицо которого пересекали во всех направлениях многочисленные шрамы. Отступая, он поскользнулся и упал. Лев выбрал свою жертву — собравшись, хищник приготовился к прыжку. Марк, оказавшийся неподалеку, быстро принял решение — в воздухе просвистел его деревянный меч, через мгновение вошедший до самой рукоятки в глаз зверя. Лев яростно взревел, затем повалился на бок и затих.

Когда волнение улеглось, спасенный гладиатор подошел к Марку. Это был египтянин Сарт, гладиатор-ретиарий.

— Вот уж не думал, что кто-нибудь помешает сегодня моему путешествию к берегам Стикса[24], — сказал он. — И хотя стоики здорово трудятся, пытаясь взрастить в нас посеянные щедрою рукой страха зерна равнодушия, однако, видно, почва не всегда бывает плодородной даже здесь, в Италии.

— Но если я не ошибаюсь, стоики учат не равнодушию, а стойкости. Стойкость же не означает равнодушие к человеку, своей смертью предотвратившему надвигающуюся опасность, за которым обычно скрывается боязнь за собственную жизнь (ведь лев, выбрав тебя, дал таким образом возможность спастись остальным). Быть стойким — значит смело идти навстречу опасности, презирая страх собственной смерти, — ответил Марк, еще не забывший уроков своего учителя, вольноотпущенника Архистада, по приглашению его отца, Квинта Орбелия, жившего больше года в их доме.

Сарт захлопал в ладоши.

— Прекрасное определение, полностью соответствующее хваленой римской добродетели, которая, однако, всегда кончается там, где начинаются личные интересы… Тем более благодарен я за твою помощь, что не ожидал ни от кого никакой помощи. Но я не останусь в долгу: пара хороших ударов, которым я тебя научу, думаю, не дадут тебе пожалеть, что ты спас меня, даже если нам суждено будет встретиться друг с другом на арене.

С этого дня египтянин стал лучшим другом Марка.

Глава седьмая. Совет

С Хригистоном мы расстались, когда он, распрощавшись с ростовщиком и со своими надеждами купить хорошую узду для Орбелиев, именуемую задолженностью, повернул в обратный путь.

Несчастный управляющий добрался до виллы своего господина поздно вечером. К этому времени рабы, вернувшись с виноградников и поужинав хлебом с солеными маслинами, уже разошлись по баракам, где их поджидали соломенные циновки, а Валерий Руф, промаявшись в ожидании весь день и под конец решив, что его поверенный прибудет на следующее утро, уже успел осушить две приличные чаши жгучего фалернского и завалиться на свое ночное ложе с тюфяками, набитыми левконской шерстью, и подушками с гусиным пухом.

Хригистон кивнул привратнику, посторонившемуся, чтобы пропустить этого любимчика хозяина, и, войдя в дом, направился прямо к спальне сенатора — Хригистон справедливо рассудил, что ночь вряд ли что изменит в его рассказе, а всякое его промедление было бы объяснено не трепетом перед господином, но нерадивостью.

Около двери в спальню Валерия Руфа сидел зверовидный ибер, телохранитель сенатора. Заметив управляющего, раб дернул за шнур, тянувшийся внутрь комнаты. Шнур был привязан к молотку, подвижно прикрепленному к медному листу, — своего рода наковальне: Валерий Руф приказал иберу сразу же разбудить его, как только появится Хригистон.

Раздался протяжный звон, и тут же из спальни вышел сенатор, нетерпеливость которого еще не была усыплена винными парами (алкоголь еще не полностью всосался в кровь).

Вглядевшись в вольноотпущенника, чей унылый вид без слов говорил об «успешности» задуманного, Валерий Руф грозно сказал:

— Ну, хитрая лиса, давай-ка хвастайся, с каким проворством ты выполнил поручение своего господина… И пусть падут на меня молнии Юпитера, если я не оценю по достоинству твои заслуги.

— Почтительнейше благодарю тебя, мой господин, за заботу о твоем верном слуге… Я скакал в Рим во весь опор, не жалея сил и нигде не отдыхая, однако по воле богов не поспел вовремя, я опоздал, меня опередили! — жалобно запричитал Хригистон, скорбно кривя рот и согнувшись дугой, — так он изображал свою ничтожность и свою покорность, стремясь тем самым если не вызвать жалость сенатора, то, по крайней мере, умерить его ярость. — Марк Орбелий уже успел вернуть долг ростовщику Антинору. Он продал себя в гладиаторы и получил за себя от ланисты, Толстого Мамерка, кучу денег. Пусть Парки обрежут нити их жизней!.. Пусть мальчишку разорвут на арене дикие звери!.. Пусть ланиста лопнет от своего обжорства!.. Пусть ланиста подавится мальчишкой!..

— Замолчи, наглый обманщик! — гневно вскричал Валерий Руф. — Чтоб тебя самого сожрали эринии… Вот твой «надежный» способ, вот твой «верный» план… Вместо того, чтобы отправиться в Рим затемно, ты, небось, провалялся в постели до обеда, а теперь винишь во всем бессмертных богов… Ты годишься лишь на то, чтобы обворовывать своего господина, вот уж тут-то ты расторопен… Чтоб ты сам подавился моим добром!

Внезапно сенатор позабыл о Хригистоне, представив Орбелию, радующуюся освобождению от долгов и спасению от бедности. Нет, не радующуюся, а самодовольную, гордую, отвергнувшую его любовь и не страдающую при этом, в то время как он страдает и ей положено страдать. Валерий Руф не подумал, как тяжела плата за освобождение, он знал только то, что ему помешали, что у него отняли средство, могущее принудить ее к покорности.

Кипя от возмущения, злобный сенатор продолжал:

— Теперь Орбелия для меня потеряна, но, клянусь Гекатой, раз я не буду наслаждаться ее ласками, то я наслажусь ее горем!.. Эта девчонка еще раскается, что насмеялась надо мной, Валерием Руфом! Она еще поплачет, она еще пожалеет, что пренебрегла мной, сенатором!.. Посмотрим, как она запоет, когда я отправлю в Орку ее милого братца, так подло помешавшего мне!.. Ты, Хригистон, должен показать этому наглецу самую короткую дорожку к Харону, а не то — горе тебе!