Дети Бога - Мэри Расселл

— Полагаю, руки были не самым худшим.

Сандос онемело кивнул и, нахмурившись, вгляделся в лицо гостя, пытаясь найти хоть какую-то подсказку.

— Эмилио, — нарушая пугающее молчание, произнес Винченцо Джулиани, — может быть, ты пригласишь его святейшество войти?

Секунду Сандос пребывал в полнейшем изумлении, затем выпалил:

— Господи Иисусе!

На что епископ Рима ответил — с неожиданным юмором:

— Нет, всего лишь папа.

Тут отец Генерал громко рассмеялся, после чего чопорно пояснил:

— За последние десятилетия отец Сандос несколько оторвался от жизни.

Ошеломленный, Эмилио снова кивнул и повел гостей вверх по лестнице.

Из вежливости папа прибыл в этот иезуитский приют один, без лишней огласки, в самом простом церковном облачении и сам управлял невзрачным «фиатом». Первый африканец, избранный в папы с пятого века, и первый прозелит в новой истории, заполучивший этот кабинет, Калингемала Лопоре именовался ныне Геласиусом III, вступив во второй год своего замечательного правления; он привнес в Рим глубокую убежденность неофита и дальновидную веру в универсальность Церкви, которая не смешивает вечные истины с замшелыми европейскими традициями. На рассвете, игнорируя политические расчеты и дипломатические правила, Лопоре решил, что должен встретиться с этим Эмилио Сандосом, который узнал других детей Бога и видел то, что Господь создал в ином месте. И когда он это решение принял, в Ватикане не нашлось бюрократической силы, способной его остановить, — Геласиус III был человеком пугающего самообладания и беспощадного прагматизма. Он оказался единственным чужаком, сумевшим обойти каморрскую охрану Сандоса, а совершил это потому, что пожелал говорить непосредственно с доном Доменико, троюродным братом Генерала иезуитов и некоронованным королем южной Италии.

В жилище Сандоса творился кавардак — как с удовольствием отметил Лопоре, подобрав с ближайшего кресла оброненное полотенце и кинув его на неприбранную кровать. Затем он без церемоний уселся.

— Я… прошу прощения за беспорядок, — сказал Сандос, запинаясь.

Но папа отмахнулся от извинений.

— Одна из причин, по которой Мы настояли на собственной машине, было желание посещать людей, не провоцируя вспышки панических приготовлений, — произнес Геласиус III. Затем он пафосно возвестил: — Мы находим, что Нас уже совершенно тошнит от свежей краски и новых ковров.

Жестом он пригласил Эмилио занять кресло по другую сторону стола.

— Пожалуйста, сядьте со мной, — произнес папа, намеренно отбрасывая множественное число.

Затем он посмотрел на Джулиани, стоявшего в углу, возле лестницы, — не собиравшегося вмешиваться, но и не желавшего уходить. «Останься, — сказали глаза его святейшества, — и запомни все».

— Я из племени додосов. Из пастухов, — сообщил Лопоре Сандосу, и его латынь звучала диковинно — с африканскими названиями и ритмичными, походными модуляциями его детства. — Когда пришла засуха, мы отправились на север, к нашим дальним родичам, топосам, — в южный Судан. Было время войны, а значит, и голода. Топосы нас не приняли, у них самих ничего не было. Мы спросили: «Куда нам идти?» Человек на дороге сказал: «К востоку отсюда есть лагерь для гикуйю. Они никого не прогоняют». Это было долгое путешествие, и пока мы шли, моя младшая сестра умерла на руках моей матери. Ты увидел, как мы подходим, и вышел навстречу. Ты взял у моей матери тело ее дочери так бережно, словно это было твое дитя. Ты понес мертвого ребенка и нашел нам место для отдыха. Ты принес воду, а затем еду. Пока мы ели, ты вырыл могилу для моей сестры… Теперь ты вспомнил?

— Нет. Там было очень много детей. И много мертвых. — Эмилио вскинул усталый взгляд. — Я вырыл множество могил, ваше святейшество.

— Тебе больше не придется рыть могилы, — молвил папа, и Винченцо Джулиани услышал голос пророка: двусмысленный, уклончивый, уверенный. Но момент минул, и речь понтифика вновь стала обычной: — С тех пор каждый день моей жизни я думал о вас. Что это за человек, который плачет над чужой дочерью? Ответ на этот вопрос привел меня в христианство, затем в священство, а теперь сюда, к вам!

Лопоре откинулся в кресле, изумленный, что спустя полвека встретил этого незнакомого священника. Он помолчал, затем мягко продолжил — ныне и сам священник, ведомство которого должно примирять Бога и людей:

— После Судана вы оплакивали и других детей.

— Сотни. Даже больше. Тысячи, я думаю, умерли по моей вине.

— Вы взвалили на свои плечи многое. Но Нам сказали, что там был один особенный ребенок. Вы можете назвать ее имя, чтоб Мы помянули ее в молитве?

Сандос смог, но с трудом, едва слышно:

— Аскама, ваше святейшество.

На какое-то время повисло молчание, затем Калингемала Лопоре потянулся через столик, поднял склоненную голову Эмилио и своими грубоватыми, сильными пальцами вытер ему слезы. Винченцо Джулиани всегда считал Эмилио смуглым, но сейчас, когда его бледное лицо держали мощные коричневые длани, он смахивал на призрака. А потом Джулиани понял, что Сандос почти теряет сознание. Эмилио ненавидел, когда его трогали, и не выносил неожиданных прикосновений. Лопоре не мог этого знать, и Джулиани шагнул вперед, намереваясь объяснить, но тут осознал, что папа что-то говорит.

Эмилио слушал с каменным лицом, и лишь быстрые неглубокие вздохи выдавали его чувства. Джулиани не слышал слов, но увидел, как Сандос застыл, потом высвободился, встал и начал вышагивать по комнате.

— Ваше святейшество, я сделал монастырь из своего тела и сад из своей души. Камнями этой монастырской стены были мои ночи, а мои дни были строительным раствором, — произнес Эмилио на той мягкой, музыкальной латыни, которой юный Винч Джулиани восхищался и которой завидовал, когда они вместе учились. — Год за годом я строил стены. Но в центре я разбил сад, который оставил открытым небесам, и пригласил Господа прогуливаться в нем. И Бог пришел ко мне. — Дрожа, Сандос отвернулся. — Господь наполнил меня, и восторг этих минут был столь чистым и столь могучим, что монастырские стены рухнули. Мне больше не требовались стены, ваше святейшество. Господь был моей защитой. Я мог смотреть в лицо жены, которой никогда не имел, и любил всех жен. Я мог смотреть в лицо мужа, которым я никогда не был, и любил всех мужей. Я мог плясать на свадьбах, потому что пребывал в любви с Господом, и все дети были моими.

Потрясенный, Джулиани ощутил, как его глаза наполняются слезами. «Да, — подумал он. — Да».

Но когда Эмилио вновь повернулся к Калингемале Лопоре, он не плакал. Вернувшись к столу, он положил свои загубленные кисти на выщербленную поверхность, и его лицо окаменело от гнева.

— А теперь сад разорен, — прошептал он. — Жены, мужья, дети — все они мертвы. И ничего не осталось, кроме золы и костей. Где был наш Защитник? Где был Господь, ваше святейшество? Где Бог сейчас?

Ответ был немедленный и конкретный:

— В золе. В костях. В душах умерших и в детях, которые живут благодаря тебе…

— Никто не живет благодаря мне!

— Ты не прав. Я живу. Есть и другие.

— Я погибель. Я точно сифилис: принес смерть на Ракхат, — и Бог смеялся, когда меня насиловали.

— Господь плакал по тебе. Ты заплатил ужасную цену за Его план, и Господь плакал, когда просил тебя….

Сандос вскрикнул и попятился, тряся головой:

— Из всего вранья это — самое страшное! Господь не просил. Я не давал согласия. Мертвые не давали согласия. Бог не безвинен.

Это богохульство повисло в комнате, точно дым, но через секунды к нему добавились слова Иеримии.

— «Он повел меня и ввел во тьму, а не во свет. Он посадил меня в темное место, как давно умерших. И когда я взывал и вопиял, — цитировал с закрытыми глазами Геласиус III, исполненный сострадания, — Он задерживал молитву мою! Он пресытил меня горечью. Покрыл меня пеплом. Я стал посмешищем для всего народа моего, вседневною песнью их».[9]

Оцепенев, Сандос смотрел на то, чего они не могли видеть.

— Я проклят, — сказал он наконец, — и не знаю почему.

Откинувшись в кресле, Калингемала Лопоре небрежно сцепил на коленях длинные сильные пальцы, а его вера в скрытый смысл и в Божий промысел сохранила гранитную прочность.

— Ты — возлюбленный Господа, — произнес он. — И ты будешь жить, дабы увидеть, вернувшись на Ракхат, чему ты помог осуществиться.

Сандос рывком вскинул голову.

— Я не вернусь туда.

— А если тебя попросит это сделать твой начальник? — спросил Лопоре, вскинув брови и бросив взгляд на Джулиани.

Винченцо Джулиани, до этого мига забытый в своем углу, вдруг обнаружил, что смотрит в глаза Эмилио Сандоса, и впервые за пятьдесят пять лет по-настоящему испугался. Разведя руки, он покачал головой, умоляя Эмилио поверить: «Я не подговаривал его».