Не страшись купели - Геннадий Солодников

— Ты тоже хорош! — обратился багермейстер к Лешке. — И не виноват вроде, на вахту не опоздал, а мне каково… Попробуй спроси с одного, когда и другого запросто приплести можно. Маета мне с вами, салагами.

Вид у Феди был удрученный. Набрякшие подглазницы, покрасневшие веки говорили об усталости, постоянном недосыпании, И Лешка, пожалуй, впервые за все время совместной работы по-настоящему подумал о том, как достается Феде. И вправду, что они представляют собой с Борисом как специалисты? Зуйкин подготовлен теоретически. И все равно мелочь это, настолько небогатый багаж, что Феде поневоле приходилось опекать, подстраховывать его, особенно первую половину навигации. Лешка в практике посильнее, все-таки через матросы, через старшего лебедчика прошел. Но какой из него, второй помощник, так себе — исполняющий обязанности, работающий вообще под постоянным присмотром багера… А он-то, он-то, задавака, временами на вахте в рубке мнил о себе невесть что!

Федя ушел, а его усталое лицо еще долго незримо маячило неотступным укором. Заставляло вспоминать даже мелкие упущения, которые случалось допускать в работе, надеясь на все умеющего Федю. Пойти бы теперь к нему, заговорить попросту, как прежде, но запоздалое чувство вины сковывало.

Ему все время хотелось что-то делать, занять чем-нибудь мысли и руки, и он в готовности вышел на палубу. Приближался перекат, где буксировщик развернет караван, поможет землечерпалке установиться на прорези. Была вахта самого багермейстера, но Лешка подготовил и свою: так, собственно, полагалось — мало ли в чем придется подсобить.

Он был настолько поглощен собой, что не обратил внимания на гудки обгоняющего парохода. Лишь когда он поравнялся с караваном, Лешка узнал «Камбалу», одноэтажный пассажирский пароходик, обслуживающий местную линию. На его корме и на терраске вдоль борта было непривычно многолюдно. Толпились парни, мелькали выцветшие солдатские гимнастерки, но больше было девчат. Гомонили, махали руками. У Лешки екнуло сердце: это же студенты едут в колхоз! Он быстро прошел на корму брандвахты, чтоб оказаться на самом виду. Стал искать в толпе Наташу, весь подавшись вперед и замирая от опасения просмотреть ее… Но вот заворошилась группа девчат, кого-то вытолкнула к самому борту. Взметнулся в руке знакомый красный берет.

— Ле-еша-а!.. Мы сходим в Пестряково. От Владьки письмо. Он в летной спецшколе. Передает привет…

Пароход надвинулся на какой-то миг и покатил в сторону. Караван, оттягиваемый буксирным тросом, тоже стал быстро откатываться от него.

Лешка, забыв обо всем, повис на перилах и ошалело кричал вслед пароходу:

— Ната-аша-а!

Дальше уж ничего не было слышно. «Камбала» настигала пароход-буксировщик, и размеренный шлепоток двух колесных пар начисто забил все голоса. На удаляющейся брандвахте, теперь уже на носу, маячила Лешкина фигура. Он все махал и махал рукой.

Девчата есть девчата — не дали Наташе опомниться, тут же пристали с расспросами: кто такой, откуда знаешь? А до них ли было Наташе? Да и, по совести сказать, не так-то просто ответить на первый вопрос, если, конечно, по-серьезному; если поставить его глубже: что за человек Лешка, чем он живет-дышит? Трудный вопрос для Наташи, потому что по-настоящему она раньше не задумывалась над ним.

Тот первый день?.. Да, тот день она помнит. И Лешкину ершистость при знакомстве, и его скованность на яхте, во время перехода от клуба до острова. Тогда она не могла, да и не собиралась до конца постичь его поведение, только сейчас оно стало понятней. Все-таки немало прошло времени…

Они лежали тогда, распластавшись вольно меж сквозных тальников. Их разморила ласковая дрема, вкрадчиво нашептывал что-то приплеск волн на песке, суля в радостной бесконечности необыкновенные покой и счастье. Так ей казалось тогда, девчонке, начавшей только-только взрослеть… А потом этот голос с другого берега узенького острова:

— Владислав, подойди сюда!

— Леха, — сказал Владька, — сходи к ним. Зря не позовут. Что-нибудь подкинут.

— Нет! — резко ответил Лешка. — Пойдешь ты. Ты ж у нас командир. И зовут тебя. А я их совсем не знаю.

И Владьке ничего другого не оставалось. Он встал и пошел. Медленно, напряженно, оставляя пятками в сыпучем песке неглубокие вмятины.

Наташа видела, как он поджал губы, недовольный поведением друга. Но главное — он пошел. Пошел, не сказав и слова. И вернулся он нахмуренный. Положил на чехол от паруса полбуханки хлеба и горбушку брынзы.

— Подачка с барского стола, — угрюмо сказал Владька и глянул на Лешку осуждающе: тоже, мол, нашел время показывать свой характер. Сам небось голоден не меньше других.

А Лешка подполз к чехлу, подвернул кромку, чтоб песок не сыпался на их незатейливый стол, глянул бегло на Владьку, на нее и сел, подвернув под себя ноги калачиком.

— Кому война, а кому мать родна, как говорит моя маманя, — криво усмехнулся он, протянув руку в сторону Владьки. Тот сразу все понял, кинул ему такелажный нож. Быстро все произошло: Владька кинул, Лешка поймал, с ходу нажал на защелку в головке ножа, взмахнул рукой, словно встряхивая градусник, — выскочило из деревянной рукоятки сверкающее лезвие.

— Леха, ты это брось! Ты ж их не знаешь… Это ж инженеры с производства. Они сутками из цехов не вылазят. Всю войну. У них, может, один день такой на все лето…

— Ладно, Владя, кончай агитацию — жрать охота.

Грубость была настолько деланной, что Наташа сразу почувствовала это. Почувствовала мельком, ненадолго… А теперь, вспоминая о том дне, окончательно уверилась, что Лешка нарочно все так огрубил, стараясь замять свою внезапную вспышку неприязни к праздным пассажирам…

Наташа давно уж была одна. Девчонки обиженно покинули ее, не дождавшись ответа. Да и что она могла сказать им, если сама только сейчас пыталась разобраться в том, что эти годы происходило с ними: с нею и Лешкой. 'Она стояла, облокотившись на фальшборт, склонив голову к бегучим струям воды, выбуривающим из-под пароходных колес. Струи эти, пузырясь и кипя, вырывались из-под плиц, скручивались, перевивались, вздымались вверх, облизывая ржавые проплешины на борту. Казалось, что нет им успокоения и не будет: суждено так в круговерти начать свою жизнь и этой круговертью закончить. Но уже через несколько метров они успокаивались, расходились от корпуса валкой волной. Часть их снова сволакивало под корму, заплетало, свивало в мгновенные косы и тут же раздергивало, раскинув широким веером, растворив в могуче-спокойной глади реки.

Наташа смотрела на водяную сумятицу, припоминала старое, думала о сегодняшнем, чувствуя, как все это у нее тоже тесно и путано переплелось.

В тот воскресный день они пришли обратно в яхт-клуб, не растеряв еще до конца отрешенности, не забыв минутного забытья, подаренного прокаленным песчаным островом. Распрощались с пассажирами, поставили на место яхту, зачехлили парус. Наташа с Лёшкой уже начали подниматься по откосу к железнодорожному полотну, когда их окликнул Владик:

— Куда вы? Давайте влево, по дороге.

Наташа остановилась. А Лешка, словно не слыша, продолжал лезть вверх.

— Леха, кому говорят?! Идем по взвозу.

И они пошли по дороге, идущей от дровяных причалов и соляных складов, миновали железнодорожный переезд и поднялись на городской откос.

— Угощаю мороженым, — широким жестом Владька указал на голубеющий за зеленью небольшого сквера дощатый павильончик с причудливыми башенками и резьбой по карнизам.

— Ой, Владик, — засмеялась Наташа, — когда ты успел разбогатеть?

— Кое-что свое имеем, — ухмыльнулся Владька. — И опять же — плата за труд, точнее, за перевоз отдыхающей публики.

— И они заплатили? — простодушно удивился Лешка.

— А почему бы нет? — недоуменно пожал плечами Владька. — Вопрос в другом: стоило ли брать — ведь дядькины знакомые. Но не я ж придумал: бьют — беги, дают — бери…

На лице Лешки появилось сосредоточенное выражение. Глядя на него, Наташа почувствовала, что он сейчас обдумывает сказанное Владькой и мучительно решает для себя: прав тот или не прав. И тут же с непонятной уверенностью почему-то подумала: сам бы Лешка не взял ни рубля.

Тогда Наташа сразу же отвлеклась и не следила больше за состоянием Лешки, но теперь с поразительной отчетливостью вспомнила, каким молчаливым сидел он в скверике возле павильона. Сейчас-то она с достаточной точностью могла предположить, что могло в те минуты занимать его мысли. Все-таки недаром прошли эти годы, кое в чем довелось узнать и самого Лешку, и по рассказам жизнь его семьи. Без сомнения, он не мог не подумать тогда о матери, о заботах, вечно гнетущих ее, и, конечно же, — о сестренке и брате. Это мороженое, что он бережно слизывал языком, экономно откусывая вафельные корочки, наверняка даже во сне не снилось им, а младший вообще не знал его вкуса и, может, даже не подозревал, что на свете существует такое чудо — мороженое.