Твоя жестокая любовь - Гауф Юлия

– Классно, что мы, наконец, собрались все вместе, – громко, не стесняясь прохожих, закричала Катька, повиснувшая на своем Антоне. – Урааа! Мы молоды и прекрасны!

– Я отказываюсь быть прекрасным, – Антон, как обычно, не мог не вставить свои пять копеек. – Я же не девчонка.

– Ты суровый и мужественный, – включилась я в игру. – А мы, так уж и быть, молоды и прекрасны.

– Так-то лучше, женщины!

– Это кто тут женщина? Да я тебя…

Отвернулась от этой парочки, и наткнулась на взгляд Кирилла. Без слов понятно, чего он хочет и ждет: того же, что увидел в отношениях своего друга и Кати. Вот только я не она, и беззаботно хохотать, вцепившись в малознакомого парня, я не могу и не хочу.

– Они чокнутые, да? – неловко пошутил он, кивнув на приятелей.

– Я привыкла, а Катя – мое персональное зло.

– Я очаровательное зло, бойся меня, – подруга налетела со спины, и я чуть вату не уронила от испуга. – Твое персональное чудо.

– Чудовище, – поправила я. – Персональное чудовище. Пошли кататься, а то ходим как пенсионеры, ходунков только не хватает для полной картины.

– Вера обожает аттракционы, – сообщила Катя парням очевидное. – Вот только вытащить ее удается редко, но сегодня нам повезло, и самая занятая девушка России с нами. Погнали на американские горки!

Я с радостью окуналась в эту витающую в воздухе беззаботность, вдыхала ее, как самый желанный дурман, и снова чувствовала себя ребенком. Пока не вспомнила Веронику, которая и привела меня в этот парк, когда мне было шесть лет. Мы в очередной раз сбежали из-под присмотра, возомнив себя взрослыми.

Ника казалась мне старше на целую жизнь, да так, по сути, и было – ей восемь, мне шесть. Она – любимая дочь нормальных родителей, школьница, а я – малявка-оборвыш, одетая в обноски. Нас разделяла целая пропасть, и я безумно, яростно, всей своей детской душой завидовала Веронике, и ее сказочной жизни.

И больше всего на свете я мечтала, чтобы моя жизнь стала такой же, как у нее.

Мечта эта сбылась до ужаса быстро: мама Вероники стала моей мамой, и даже имя ее теперь мое. И жизнь ее теперь тоже моя, чего не изменить, как ни старайся.

Прости, Ника! Прости, прости, прости, прости… если бы я только могла хоть что-то исправить, я бы по раскаленным углям прошлась, я бы голыми руками бетонную стену пробила… я бы сделала все! Но я не могу!

– Ты чего, Ника?

– Вера! – излишне резко поправила я Кирилла, и тут же улыбнулась мягко: – Прости, но называй меня моим именем.

– А есть разница? Вероника – это ведь и Вера, и Ника. Ника красивее, как мне кажется, и больше тебе идет.

– Вера, и точка.

– Хорошо, «Вера, и точка», – передразнил Кирилл, паясничая, – мороженое будешь? Идем.

На мороженое я согласилась, как и на то, чтобы Кирилл пошел провожать меня домой. По дороге Катя с Антоном потерялись как-то незаметно и быстро – либо пошли гулять, либо целуются в каком-нибудь проулке, наслаждаясь друг другом и этим летом.

– К тебе можно?

– Кирилл…

– Ничего такого, – перебил меня парень, расширив честные глаза. – Руки хочу помыть, кофе выпить… пустишь?

А почему нет? Что мне мешает? Соседи? Так они разделились на два лагеря, одна часть меня жалеет, как несчастную сиротку, а другая презирает за то, что я маму угробила. Плевать на их мнение, да и сейчас двадцать первый век на дворе, а не восемнадцатый.

– Пущу, – выдохнула я, и открыла дверь в подъезд.

Как только маму положили в больницу, в доме опустело, и сначала я едва на стены не лезла от тоски, от дикости, что я одна, ведь одна я никогда не была. Ни пока с родной матерью жила, дом которой всегда был полон тех ужасных людей, ни в приюте – там вообще никто не знает, что такое одиночество и личное пространство. А сейчас я узнала, что и в одиночестве есть своя прелесть, когда ты одна, и знаешь, что ни в эту, ни в следующую секунду никто не ворвется в комнату, и не станет обыскивать твои вещи в поисках сигарет или выпивки, чем грешила мама.

Не доверяла мне. Боялась, что я по кривой дорожке пойду, как та, что меня родила. И сводила меня с ума своими подозрениями, своими скандалами, которые я принимала за склочность, а оказалось, что она сама медленно с ума сходила прямо на моих глазах.

– Ванная слева, выключатель внутри, – указала Кириллу на белую дверь, сквозь которую мутное стекло врезано. – Я на кухне буду.

Помыла руки в кухонной раковине, поставила чайник, и застыла у окна, как Влад любит делать – на улице уже начало темнеть, укрывая город вуалью из звезд.

– Может, фильм включим?

– Мне завтра рано на работу.

– Тебе же к обеду! – удивился Кирилл. – Мне Катя твой график сказала, не проспишь уж.

– На другую работу, – поморщилась от неприятного воспоминания об утренней встрече с Владом. – Ты слышал, что Влад вернулся? Слышал, вижу. Так вот, я буду у него работать.

– Вау. А кем?

Девочкой для битья, видимо.

Снарядом для оттачивания издевок и жестокости.

– Секретарем. В салон я звонила, предупредила, что больше у них не работаю… временно. Думаю, у Влада я не задержусь надолго.

Как бы я ни не любила пилить ногти, и покрывать их не всегда уместными узорами, лучше эта работа, чем на Влада. Рядом с ним я чувствую себя, как дочь трубочиста на приеме у короля – замарашкой, которая не знает, за какую сторону вилки хвататься, а про остальные столовые приборы и вовсе имеет лишь смутное представление.

– Почему?

– Что почему?

– Почему ты думаешь, что не сможешь долго работать на брата? – повторил Кирилл, и сам принялся разливать нам кофе.

– Мы не ладим. Да и не умею я ничего. Вся эта офисная работа: бумаги, звонки, встречи – это не для меня, – призналась я, поморщившись от осознания собственной бестолковости.

Что мне удается – это игра на рояле. Единственное, к чему у меня талант, да и мама поощряла мои многочасовые занятия. Лишь из-за игры на рояле, вместо которого теперь стоит дешевое пианино, мама не укладывала меня в кровать выздоравливать от очередной болезни, позволяла заниматься, овладевать инструментом, наслаждаться им и сливаться воедино. Она слушала мою игру, слушала любимого Рахманинова в моем исполнении, прикрывала глаза, и становилась обычной женщиной, а не издерганным существом.

Пожалуй, этому я бы могла посвятить всю жизнь – музыке, но все сложилось совсем не так, как я планировала.

– … справишься, я уверен.

Рассеянно улыбнулась парню, и кивнула, хотя прослушала почти все, что он говорил.

– Вера?

– Что?

Вместо ответа Кирилл резко – так, что сахарница подпрыгнула на столе, бросился ко мне, неловко обнял, и поцеловал. Я и отскочить не успела, сообразить, что к чему.

Так вот, что значит поцелуй – когда чужие мокрые губы обхватывают мои, раздвигают их настойчиво, втягивают в себя, и настойчиво пропихивают язык… фу!

– Пусти, – отпрянула от Кирилла, и прижала руку к губам. – Ты… ты что себе позволяешь?

– Это всего лишь поцелуй, Вера. Поцелуй, не более. Тебе не понравилось?

Нет, не понравилось. Это было отвратительно, но… черт, Кирилл ведь нравится мне. Я просто не ожидала от него, да и от себя не ожидала, что позволю, чтобы мой первый поцелуй случился над двумя чашками растворимого кофе в моей кухне.

– Понравилось.

– Правда? Так давай продолжим. Ты ведь знаешь, что нравишься мне, Вера?

– Не сейчас, – уперлась ладонями в его грудь, но парень почему-то воспринял мое «нет» как «да, но будь понастойчивее». – Кир, я серьезно, не сейчас. У меня мама болеет, и мне не до того…

– Всего лишь поцелуй, – прошептал нагло, облапив меня, наседая и ломая мое сопротивление сырой мужской силой, против которой мне не выстоять.

Черт, мне неприятно, страшно даже, и страх этот иного рода, чем перед Владом. Сейчас страх животный, мешающий думать, не позволяющий закричать во все горло. Я могу лишь пищать, упираясь ладонями в плечи Кира, вцепляясь пальцами и ногтями в ткань его футболки…