Оренбургский платок - Анатолий Никифорович Санжаровский

Бабёшка встряхнула моё серебристое облачко.

— Почём? — Голос у неё холодный. С хрипотой.

Я к самому:

— Папань! За что отдавать-то?

Молчит.

Уставился на покупщицу — та мёртво вкогтилась в платок.

Вижу, большие мильоны с неё дёрни, отдаст.

Губы кусает мой свёкрушка. Взопрел. Не дай Бог продешевить!

— Дамочка… А ну… Слухай-внимай. Ну отодить… Отодить от этого вопроса! — тычет глазами в платок.

— Гражданин! Я вообще-то, кажется, покупаю. Не оты— маю…

— Ишшо она отымать… Пустите! — Свёкор выдернул платок. — Отодить на одиный секунд. Христом-Богом, стал, прошу.

Коротыха повела плечом. Отступилась.

Со стороны зыркает на платок, как лиса на кочета при хозяине в отдальке.

— Нюрушка! Доня! — шепчет мне сам на ухо. — Ко мне такой важняк товарец в жись не забегал. Откуда ж знать ценушку? Говори, дочушка, чоба не слыхала эта мамзелиха.

— А что говорить?

— В Жёлтом-то по каким деньжонкам пускали?

— Купчанам, — кладу тихие слова ему в ухо, — самолучшие отдавали по восьми рублёв.

У свёкорка короткий толк. Решает сразу. Без митинга.

— Шашнадцать!!! — во всю голосину гаркнул. Подзывает покупщицу рукой с платком, как со знаменем. — Шашнадцать будет ваше ненаглядное почём! Шаш — над — цать!!!

Разбитуха подошла с гусиным перевальцем:

— Сколько у вас платков?

— Ну… — Свёкорок замялся. — Выбирались из дому… Было три.

— Все беру. Безразговорочно.

Свёкрушка дрогнул, будто кто поддел его хорошенечко шилом. Промахнулся в свою сторону!

— Не-е! — мотает решалкой[91]. — Как жа без разговору?.. Иль мы нелюди… Иля нам не об чём погутарить?

— О чём же?

— Двадцать… Вот последняя наша дорогая разговорка!

— Помилуйте. Да на вас креста нету!

— А вам что, мой крест ужо нужон?

— По двадцать не пойдёт.

— Но и по шашнадцать тож не побегить!

— Ну, дед! Ни твоя ни моя. Восемнадцать!

— Мадамочка! Торговаться я не обучён. Сколь наметил — всё. Надоть — бери. Не надоть — идь лесом, не засть. Не стекло!

— Ну идол с тобой! На! Здесь ровно пятьдесят четыре. Хоть не считай!

— Нам это не в утруждение.

Свёкор чувствительно поплевал на щепоть.

Сосчитал в блаженном спокойствии раз. Сосчитал два.

Хмыкает.

— Дед, отдавай платки. А потом и думай, эсколечко твоей душеньке угодно.

— Не торопи. Можа, моей душеньке угодно с тобой ишшо поговорить…

— Но-но! Ты ж слово дал.

— Эхва-а… То-то и оно, девонька. Получай да с глаз вон с этими платками, покудова глупость мне воевода.

Коротайка проворно спрятала под полу шубы платки.

Отошла от нас чуток.

— Ну, дед… Ну, хитроныра… Это страх, какой ты копе— ечник. В осень у тебя напёрстушек грязи не вымолить!

Иван Васильч усердно заворачивает выручку в носовой платок. Усмехается:

— И-и… Всё ж ты, комедчица, с сырцой. Тебе таки платки от сполюбови втридёшева отдали. Как ты просила, безразговорочно отдали. А ты ишшо непотребными словами мазать! Ты чё вот черезмерно домогаешься? Чоб плюнул я на свою обещанию да всурьёз с тобой потолковал?

Потешно, без зла засмеялась раскупщица.

— Смотрите, какой разговористый воздушный лебедь! Ну, ладнушко… Закрываем наш базар. До свиданьица, мил человек. Спасибь!

— Хо! Спасибить што?.. Спасиба нам многовато, — разбито затужил свёкор. — А вот накинула б сверху с червонишко — самый раз…

— Господь тебе навстречу! — разом отмахнулась от него оберучь, обеими руками, коротеня и, счастливая, сгасла в толпе.

Минутой потом то ли мне причудился, то ли въяве при— слышался певкий, радостный голос покупщицы.

Голос покрывал бубуканье, шум ярмарки и пел:

Купи, маменька, платок, —

Во всю голову цветок.

Теперь модные платки —

Во всю голову цветки.

Набрали мы всяких, конечно, не тысячных гостинцев — пряников там ребятишкам, себе по мелочёвке чего — да и понеслись весело назад. Довольны как! Аж шуба у свёкрушка заворачивается!

Божечко мой!

От богатой выручки у него гордости за меня вдвое прибыло.

Приезжаем, а обаюн свёкрушка — сам старшой, сам большой! — и ну вприхвалку расписывать домашним:

— Ну чё, бабоньки?.. Вот вы изо дня в день, изо дня в день заподряд цельну зиму прядёте-ткёте. Нековда вам и спины расправить. Задыхаетесь в пылюге. Гли — ка, очи исгасли. А чего навершили? Всего двадцать-та пять локтей холста наткёте за всю-та зиму зимнюю? А скоко за ними возьмёте? Докладую: не боль как двенадцать целковых. Это за всю-то за зиму зимнюю! Я толкую — внимай… Хочу втвердить… А вона Нюронька-та одна какую помочь дому даёт! Играючи-та связала живой рукой три кисеюшки! За… Почитай за шесть-де-сят целкачей отпустила!.. И наше, мохнорылики, дельцо молчало, молчало да крякнуло! Ладноватонько нонь поддуло[92]. Шесть десятков! Таки капиталищи! Подумать! Одна одной! Золотиночка!.. А вас — цельная шатия, нетолчёна труба… Как сказано, кому Бог дал рученьки, а кому и грабельки. Не стану уточнять, кому чего досталося при раздаче… И тако ясно. Золото рученьки у нашей у Нюроньки! Молодчага Минька, не промахнулся. Кчасу[93] знал, гусь лапчатый, какую приглядеть жону!.. Не скажешь, что в лесе не мог палку найтить… Одно слово, молодчай! За то кому чё, а Минюшке первому наидорогой гостинчик. Такая вотоньки моя раскройка…

Свёкор наклонился к мешку с подарками. Порылся в нём, пошуршал бумажными свёртками и наконец выдернул из хрусткой купы нужный.

— Вот! — ликуче взмахнул перед Михаилом юбкой. — По— лучить, мил сердечушко Михал Ваныч! Получить, Топтыгович!

Михаил конфузливо отступился от юбки.

Батёка снова потряс юбкой.

В радостном удивлении спросил Михаила:

— Ну ты чё от гостинца пятишься раком?

Все домашние приутихли.

Веселье тонуло в лицах. Как вода в песке.

И в неловкую тишину Михаил сронил с запинкой:

— Это вроде… надсмешки… как…

— Это ишшо каки таки смешки?! — огневился отец. Он опустил юбку, закрыл ею себя до пояса. — Одначе больно обнаторéлой ты. Иша, лепетун, самому родителю отстёгивать попрёки! Я гляжу, выбаловал я тебя. Воли поверх ноздрей насыпал! Я дал. Но я могу, пустозыря, и взять. Не забывайся… Да!.. Тоже… Тоже нашёл смешки! Голая правда! А ну внимай сюда! Как Нюронька моет полы, ты чё работашь? Она моет в одной комнате. Ты тутока же надвое переламываешься — моешь в другой. Р-р-раз! — Отец прижал локтем юбку к боку. Заломил мизинец. — Нюронька… Нюронька стирать, и ты, выжимальщик, подля. Два, — загнул ещё палец. — Нюронька полоскать… Ты прёшь ей к речке корыто с бельём да сам, полоскун, и ввяжешься наполаскивать. Ототрёшь её от корыта…

— Вода-та… холод… — оправдательно буркнул Михаил.

— Для Нюроньки, понятно, холодная. А тебе, стал быть, бес подогревает? Ладненько. Бежим дальшей. Нюронька пироги тулить, и ты у ей в услужении на любка…[94] Не пропустишь и корову доить, и