Оренбургский платок - Анатолий Никифорович Санжаровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— К кому? К кому? — удивилась я.
— Босыми стариками у нас навеличивают медведушек, — пояснил Михаил.
— Медведушки у нас не с кошку. С избу! — стращал свёкор. — Идёшь лесом, а кустарики с корня повыдернуты. Косматый сергацкий барин грелся. Во-она как! Это мы с Минькой попадись ему, так он отвернётся, обхватит свою башню лапищами да в тоске в звериной и плюнет. Таких мешков с говном скоко перевидал он на своём веку! А вот совстреться ты, небоглазка, с им, лесной архимандрит извнезапу и задумается кре-епенько. А плотно подумает-подумает медведка-думец и не упустит живую. Ну на кой нам такой уварок?! В жизни, Нюронька, всего хватишь… Кру-уто тут нам поддувало. Беды кульём валились… Поскупу жили-были… И голоду ухватили, и холоду… Нуждица крутила нами, как худым мешком. Мы никовда не шумели капиталами. Это уже при тебе единый разушко шумнули… С ярманки… Можь, при тебе побегим?.. Разбежимсе жить в гору?.. А?.. А ты… Не-е-е! Нюрочка, сладкая дочушка огнезарная, не входи во гнев. Не возьмём ломать грибы… Да без тебя, да без твоих кисеек всему нашему дому карамбец. С рукой по миру лети!.. Уж ты лучша сиди вяжи. Оно всем нам будет и спокойней, и подходней[99].
Ну что тут скажешь?
Подкорилась я. Бросила проситься.
На прощанье свёкрушка благодарно обогрел меня тёплым, детским взглядом, и подались наши мужики в лес.
А я со спицами села к окошку поджидать их.
Стаял уже день.
Солнце пало за толпу унылых толстых облаков — на ночь согнал ветер домой, к низу неба, — а наших всё нет.
Разве можно тако дибеть?[100] Не накрыла ль беда там какая?
Нету моей моченьки сидеть выжидать.
Спицы валятся из рук.
«Пойду… Пойду встрену…»
Откинула вязанье и только за калитку — про них речь, а они навстречь!
Весёлые. Видать, с прибытком.
Ну да. С прибытком.
Полный возок уже закрытых кадушек!
Грибы сразу же там, в лесной речонке, мыли. Солили. Пять насолили кадушек.
Составил их с возка Михаил.
Потом подаёт мне ладненький такой бочоночек с мёдом и подольщается:
— Это тебе мой тёзка-косолапка, сам Михайло Иваныч передали.
— Спасибо тёзке и тем хозяевам, у кого укупили по дороге.
Хмыкнул Михаил. Ничего не сказал.
Только обмахнулся. Утёр пот со лба.
— Мда-а, — промолвил минуту упустя. — Чай с мёдом пить легко. Да никто не нанимает…
А привёз он мне ещё волоцких орехов-последушек. Сами выпали. Последние. Осень на дворе.
Даёт и вздыхает:
— Вот, Нюра, ещё чего тебе в гостинец добрый медведка прислал.
— Ещё раз спасибко медведке.
— А мне?
— Прислал-то медведка!
— Прислать-то прислал. А лазил-та под деревьями я. По одному сбирал…
15
По родине и кости плачут.
Какой ни желанной была я в Крюковке, а не случалось, пожалуй, и дня, чтобушки не плакала я по дому по своему.
Сижу, слезокапая, жалуюсь про себя спицам.
Калина с малиной
Рано расцвела,
На ту пору-времечко
Мать дочку родила.
С умом не собралася,
Замуж отдала
В чужую сторонушку,
В дальние края.
Чужая сторонушка
Без ветра сушит,
Чужие отец с матерью
Без вины бранят,
Посылают меня, девицу,
В холод за водой.
Нейду я, девица,
В сад за водой:
Зябнут мои ноженьки
На снежке стоять,
Прищепало рученьки
Ведрицы держать.
У родимой маменьки
Я три года не была,
На четвёртый годочек
Слетаю пташкой я.
Сяду в сад на веточку,
Громко запою,
Родимую маменьку
От сна разбужу.
Заслышала маменька
Мой-то голосок:
«Не моё ли дитятко
Песенку поёт?
Не моё ли благословенное
Назолушку мне даёт?»
Тащились какие-то только первые месяцы, как познала я чужую сторону.
Мне ж казалось, век я там маюсь.
Ела меня поедом тоска по родимому дому.
А пуще того тиранствовала надо мной, жгла душу платочная чахотка. Не из чего стало вязать.
Пух, что был, весь вышел. Вчисте до нитоньки всё извязала. Без спиц же и день отжить невмоготу.
Забудешься, заглядишься на что…
Вдруг начнёшь вязать.
Вяжешь не глядишь, вяжешь. А опустишь глаза — оторопь морозом душу навпрочь осыпает. Руки хоть и крутятся, как при вязке, а в руках-то ровным счётом ничего. Два кулачка рядышком ходуном ходят впустую. Только постукивают кости пальцев друг об дружку.
Без вязанья померкли дни мои светлые. Жизнь потеряла всякий интерес, всякую радостинку.
Может, это случайное совпадение.
А может быть, и нет. Только отнялись у меня ноги.
Лежу чурка чуркой с глазками.
«Это безделье взяло у меня ноги», — прилипла ко мне, как тесто к пальцу, одна мысль. Делом я почитала лишь платки.
Миша да свекровь, доброта моя вечная, обихаживали меня.
Сладил Миша кресло-каталку. Повинился:
— Не взяли мы тебя тогда по грибы… Как нехорошо… Жить в нашем краю и не видать наших лесов… Я всёжки покажу тебе места, где Добрыня Потапыч передавал тебе гостинцы.
— И оставишь теперь ему гостинчик? — кручинно пошутила я.
— И-и… Сказанула… Ну прямо ногой в суп! Да ежель оставлю, так и сам там останусь.
И повёз меня в крюковские леса.
Я сейчас вечером не вспомню, что делала утром. А вот тот лес-праздник в подробностях встаёт-накатывается у меня перед глазами, как только подумаю про ту далёкую поездку…
Совестно было мне разлёживаться. Всё ж не ленива соха. Не лежебайка[101] какая.
В семействе и без того кругом нехват. Дом набит дет— ворнёй, как детский садик! А тут ещё я на иждивенческом еду полозу.
Свёкор со свекровью ни в какую не отпускают уехать.
Твердят:
— Чё мир-та запоё? Покудушки невестонька бегала — расхороша была. А как обезножела, так вон со двора?! Этому николды[102] не бывать! В сам деле, иля мы лиходейцы какие? Зловредители?
А я отвечаю:
— Ежле не вернусь я, лежебочиха, в Жёлтое к платкам, чую, примру у вас.
Плакала я, плакала и выплакала.
Отпустили!
В каталке и привёз меня Миша через год назад в Жёлтое.
Тут-то я и воскресни!
Чуть тебе не круглыми сутками вязала для пухартели.
Так
