Лето волков - Виктор Смирнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Господи, помилуй, – перекрестилась Серафима.
– Ой бо! – воскликнула Кривендиха. – Вражина, загородку сломал!
Она бросилась навстречу выскочившему из сарая борову.
– А ну, пошел, Яшка, сволота, ведро желудев скормила, скоро лопнешь!
Боров, похрюкивая, повернул обратно. Хозяйка закрыла за ним сарай.
– Добре, шо Иван уезжает. Надо ль оставаться возле таких-то людей?
– Ой, лучше с чертом воевать, чем с фашистом! – ответила Серафима.
35
Попеленко, выпив и закусив, перешел на умильный тон:
– Варюся молоде́нька, а яка хозяйка! А писни спивае, ой! Всю область объездила. Он, грамоты! «Найкращей спивачке Полесся!»
– Та який уже голос? Токо грамоты! Я их при немцах прятала. Там же это… вожди!
– А, може, споешь, Варя? – промычал, глотая колбасу, ястребок.
– Спою! Токо без тебя. Я с лейтенантом хочу побеседовать, як там обстановка на фронте. Дуй до детей!
– Разумное рассуждение! За детей последнюю! – опрокинув чарку, ястребок попятился к двери, придерживая полы куртки. Вдруг гаркнул: – Щастя этому дому! – Взглянув на свадебный портрет, добавил: – Нового щастя!
36
Серафима сидела на лавочке у плетня. Девчата без Вари не пели.
– От, дежурю, – Попеленко, пошатываясь, сел на лавку. – Все ж таки офицер в селе. Шо случись, хто ответит? Попеленко!
– Шось Варюська не поет, – заметила Серафима.
– Обстановка на фронтах, важный вопрос, – пробормотал Попеленко. – Товарищ лейтенант, он же не просто… Политически! На всех фронтах!
Стоило бабке уйти, он улегся на лавке, не отпуская карабин, и захрапел.
37
– Хочу спросить, за какие геройские дела дают такой орден, – Варюся доливает Ивану чарку, придвигается поближе. Блузка нечаянно расстегивается на кнопку. – Приезжал ты, Ваня, до войны, на каникулы, так был хлопчик. А зараз офицер, личность!
– Я личность? Таких лейтенантов как собак нерезаных. Кто выжил, конечно.
– Не про то! Погоны предмет, не боле. А я человека вижу. Шо, за победу?
…Спит село. Иной раз скрипнет калитка, чья-то тень прошмыгнет под вишнями. Может, кум до кумы, может кто подался на колхозный двор поглядеть, что плохо лежит, а, может… да лучше не знать. Спать спокойнее, когда не знаешь. И днем жить спокойнее – не проговоришься.
В хате Серафимы окна темны, носом надо уткнуться в стекло, чтобы увидеть огонек лампадки. Бабка крестится и кланяется перед божницей, украшенной рушниками и травами. Губы шевелятся, слова почти не слышны:
– Прости, Матка Бозка, Благодатная наша, за надоедные просьбы, не отсылай унука на самоубивство. Заступница, услышь меня, грешную! А я фитилек новый поставила, олии подлила в лампадку, шоб твой лик светился и в день, и в ночь… токо ж не кидай меня одну, оставь его тут хочь ненадовго…
38
Иван старается не глядеть на Варю, которая теперь сидит совсем близко.
– Ну вот, на карте Сейм вроде переплюнь-река, а подошли – вода поднялась. Море! Ну, плот связали… И только к другому берегу подобрались ка-ак… – поднимает он кулак.
– Ку-ку! – со стуком распахивается дверца в ходиках.
– О господи, – вздрагивает Варя и прижимается к лейтенанту. – Как вы все это, мужчины, переносите, такие ужасы!.
Привстает, дотягиваясь вилкой до тарелки с огурцами. Грудь касается щеки Ивана.
– Огурчики в этом году дуже хрустячие… Ой, чуть не упала!
Рука лейтенанта охватывает талию красавицы. Варя садится, придерживая своей ладонью пальцы Ивана, не давая руке соскользнуть.
– Ну, успели мы в камыши нырнуть… затихли… – Голос лейтенанта срывается, на колени давит живая, горячая тяжесть молодого женского тела. – А время октябрь! Сидим, терпим, только глаза, как у лягушек!
– О господи! Скоко ж натерпелся, то ж надо!
Варя берет со стола шинковочную доску с нарезанными помидорами, стряхивает в блюдо и накрывает доской лампу. Стекло наполняется дымом и гаснет. Певучий голосок Вари переходит в горячечный речитатив:
– Любый мой, утешный! Командир, а скромный. Хлопчик радостный…
Звон медалей, упавших на пол вместе с гимнастеркой. Шорох материи. Щелканье чего-то расстегиваемого…
Тиха полесская ночь. Попеленко похрапывает на скамейке, придерживая одной рукой карабин.
39
На рассвете, как только прокричали заревые петухи и чуть засветились алые сережки фуксии у окна, на Ивана навалился приступ кашля.
– Извини, – говорит он, давясь. – Так каждое утро. Душит, гад.
– Прижмись, согрею. – Руки у Варюси крепкие, но бережные, любящие, от тела исходит ночной жар. – Вылечу, збавлю! Барсучьего жира с медом намешаю. Своего тепла отдам. Бабье тело лечит. Любый мой, утешный…
Приступ постепенно стихает. Варюся, шелестя рубахой, приносит воды в глечике. Иван, отпив, отдает глечик и только теперь видит, что он почти такой же, что был у Семеренковых. Тонкий, изящный, с цветочным обводом.
– Откуда? – смотрит он на глечик.
– То Семеренкова работа… до войны, от райисполкома… За концерт!
Он смотрит в окно, словно ожидая увидеть кого-то. Начинает одеваться.
– Ще рано, а постеля теплая. Не все петухи зо́рю спели.
– Да видишь, какой я инвалид.
– Ваня, то зарастет, як на вербе. – Она обнимает лейтенанта. – Приходь к вечеру, покажу, шо с твоим подарком стало!
– Каким подарком?
– А я с твоего файдешину платье шью. Выйду – все тебе позавидуют.
40
Иван, проходя мимо спящего на лавке Попеленко, поднял упавший карабин, поставил рядом. Проскользнул в калитку. В сарае была видна спина бабки, склонившейся у коровьего бока: Серафима доила Зорьку. В подойник звонко били попеременные струи. Зорька вздыхала, отрываясь от пойла.
Лейтенант приостановился. Ему было жаль покидать родной для него деревенский мир. Но… Если останется, чувство измены будет расти и давить его. Измены кому? Тосе? Она отказалась от него. Измены себе? Но ему было хорошо с Варей. Пока не увидел глечик, напомнивший ему о Тосе.
Бежать надо, бежать. На фронте убивают, но там его мир, его друзья.
Догорала, помаргивая, лампадка. Иван переоделся в повседневное. Побросал в сидор вещи, на цыпочках прошел по двору, тихо затворил калитку.
Когда Серафима с полным подойником вошла в хату, она увидела за пологом застеленную кровать, на которой не было ни вещмешка, ни вещей. Бабка бросилась к Попеленко, затрясла:
– Та проснись ты, лодарь! Беги, запрягай!
41
Через десяток минут телега с Попеленко, громыхая, пронеслась по улице. Серафима стояла у калитки. Перекрестила облако пыли. Не пожалеет кобылу, так догонит! Бабка пошла к лавке у крыльца, села.
Гнат брел по улице, загребая босыми ногами песок. Пустой мешок болтался на спине.
– Ой, займалось добре утро, прогоняло темну ничь, ой!Пироги змисылы бабы та поставили у пичь, ой…
Серафима вскочила. Ждать одной было невмоготу.
– Гнат! Хочь ты выпей парного.
Усадила дурня, налила молоко в глиняный кухоль, дала краюху хлеба. Гнат пил, отрываясь, чтобы пропеть куплет, мычал с набитым ртом, белые струи текли по подбородку.
– А он не попил! – жаловалась Серафима. – Метается, як волк в загоне! Ему и мед не сладкий без Тоськи! А шо ему не по нраву, Гнат? Варюся красавица, ласковая, спивачка, живет через две хаты. Ходи себе, гуляй, пока в отпуску! Как кот в масло попал! Ну, як, Гнат, отказаться от такого?
Гнат кивал.
– Не сумели сдержать хлопца, – продолжала Серафима. – А с кем посоветоваться? Ты ж мою дочку Параску помнишь? Увезла малого хлопчика в город, в тернат! Сама подалась бог знает куды с кем. А хлопчик один! Карахтер стал нравный! Обидчивый!
Гнат мычал, полностью соглашаясь. Смысла сказанного не понимал, но то, что с ним разговаривают, ценил.
– С дочкой была б семья. Без отца много кто живет, а без матери нельзя. А Иван, ой, порох! Не в деда. Той терпящий был. Шесть разов сватался!
Гнат отдал кухоль, бросил на плечо мешок. Пошел и замычал:
– Тильки выйшла чорна хмара, ой, закрыла все село!Почалася злая буря, з хат солому разнесло, ой…
42
Лебедка тяжело храпела после непривычного бега, бока ее блестели. В телеге, никого, кроме ястребка, не было.
– Чуть не запалил лошадь, – сказал Попеленко.
– Шо, не уговорил?
– Кого? Пусто на дороге.
– А где ж Иван?
– Выходит, Болотной стежкой подался, напрямки.
– Теперь там не ходят!
– Знаю.
– Господи, а он с медалями! Попеленко, бей в било, подымай людей!
– Та шо вы, Тадеевна? Нихто на Болотную стежку не пойдет, хоть зарежь!
43
Иван шел по узкой Болотной стежке, отводя ветви орешника. Стежка огибала глубокую часть болота. Под ногами чавкало.
Становилось жарко. Иван снял пилотку, сунул под погон. Семейство черных во́ронов, круков, серьезных, умных птиц, пролетело над тропой. Долго еще неслось над лесом басовитое «кр-кр».
Охотничья сторожка открылась за зеленью подлеска внезапно. Иван сразу направился к кадушке с дождевой водой – умыться.
