Баллада о Розеттском камне - Марина Яковлева

ИЗ ПРАВИЛ, НЕ НАРУШАВШИХСЯ БОЛЕЕ ВОСЬМИ ВЕКОВ: «Запрещается скармливать «экспериментальным особям» продукты внеэкспериментальных цивилизаций во избежание нарушения динамического равновесия во Вселенных…»

Я не имел права есть на планетке яблоки, разбрасывая огрызки где попало, чтобы из них вырастали яблони.

«Ева! Нельзя! Не ешь!» Она не поняла, но застыла с яблоком в руке, а потом вдруг вытянула руку с яблоком перед собой и пошла мне навстречу, так доверчиво и открыто улыбаясь, что во мне все перевернулось. Подошла и остановилась, не умея ничего сказать, и я проклял все на свете — будто обкрадываю младенца: у нее всего-то богатства в этом мире, что два слова, которые она умеет говорить, да это хрустальное яблоко… Вот чертово яблоко! Что ж делать?! И тут я сообразил: сняв с руки часы, протянул ей, сказав: «На, Ева!» — и как мог улыбнулся. Она засияла, одной рукой взяла часы, другой дала мне яблоко: «На…» Потом подумала и добавила: «На, Дэвл, на!» Я помог ей надеть часы, а яблоко спрятал в карман. Уж как она была рада! Полчаса прошло, а она все прыгала на одной ножке и, изредка останавливаясь, кричала мне своим нежным серебряным голосом: «Знаешь, который час?!» Это я ее научил! И мы оба смеялись от счастья, и она, словно маленькая девочка, падала в высокую траву и исчезала, а я делал вид, что очень испугался и ищу ее, тогда она неожиданно выныривала из травы, совсем не там, где я ожидал, и кричала мне: «Дэвл!!!» И я уже не знал, где я нахожусь, на небе или на земле, и любил весь мир, и готов был все отдать, лишь бы слышать ее волшебный голос, лишь бы видеть ее. Мне казалось, что молодая планета, юная, нежная Земля, ее леса, деревья, ее птицы и звери кричат, захлебываясь от восторга, не имея иного способа выразить свое восхищение жизнью, вкладывая все, что не скажешь и с помощью миллиона слов, в это единственное: «Дэвл!» А что еще в жизни надо? Чтобы кто-то дорогой и любимый повторял вот так твое имя. А уж тогда можно и горы своротить… И когда я оборачивался, меня будто из ведра окатывало счастьем: «Знаешь, который час?!» Это звучало как музыка. Ева вытягивала руку высоко-высоко, в самое небо, и смеялась, и закрывала глаза от радости, и прыгала на одной ножке, и потом вдруг исчезала в траве, и тогда я уже закрывал глаза, падал в траву, кричал: «Я люблю тебя, Ева! Люблю тебя!» Боже мой, до чего мы были счастливы! Когда умирать буду, пусть кто-нибудь скажет напоследок: «Дэвл!.. Дэвл, знаешь, который час?!» Больше ничего не надо…

К ночи мы попрощались. Я хотел уложить ее спать во вселеннолете, но она знаками объяснила, что под деревом в траве гораздо лучше. Тогда я сказал: «Спокойной ночи!» И она ответила: «Но-чи…» Это было седьмое слово, выученное ею за сегодняшний день. Оглянувшись, я увидел, что она показывает крохотному зайцу, моргающему глазами, гелиевые часы, назидательно объясняя, что эта штука нужна для того, чтоб, глядя на нее, говорить: «Знаешь, который час?» А заяц, ошалев от восхищения, по-прежнему моргал глазами. Когда заяц устал восхищаться, они уснули.

А ночью на планету приземлился еще один вселеннолет…

Дэм вызвался лететь на помощь сам. Рассказывать подробно, что же случилось, было некогда, и Дэвл просто попросил его остаться, пока он слетает в Центр управления исследованиями в космическом пространстве и добьется разрешения не уничтожать планету, оставить в космосе Землю.

Все могло бы устроиться хорошо, могло бы… но так бывает только в сказках. Утром Дэм увидел Еву. Она спала. Увидел крохотного, прижавшегося к ней зайца, почти игрушечного… Любовь! Любовь!.. Что же ты делаешь с людьми?! Дэм составил программку и рассчитал расход энергии, необходимой для скачка. Хватало с запасом, и тогда он начал охлаждение Земли. Деревья стонали, горы раскалывались, трава сопротивлялась, и все ж — и все ж! — Земля охлаждалась. Вскоре это был обыкновенный концентрат. Дэвл выбрал не самую близкую, но и не самую удаленную точку искривления пространства. Вселеннолет совершил скачок в считанные секунды. Теперь Дэвл никогда их не найдет — не хватит жизни!

Дэм — Э-дэм — А-дам преступил закон человеческий. Сделал он это из-за любви. Так ли тяжело его преступление? Ведь он никого не убил?! (Из постулатов буддизма:…не возжелай жены ближнего своего…)

Ну, а Ева? Конечно, Дэвл дал ей свою голову, но нельзя забывать, что она была всего-навсего лишь Ева — Евочка — маленькая милая девочка… Часы при консервации уничтожились, и Ева проснулась, ничего не помня из своей старой жизни. И хотя в саду снова выросла яблоня (сад этот назывался теперь Эдем — сад, который построил Дэм), и Ева часто гуляла там, вот только яблоневые бутоны больше не распускались от одного Евиного взгляда, и хрустальные яблоки не созревали в нем, и никогда Ева не смеялась так, как в прошлой жизни, и никого больше не любила так, как когда-то Дэвла, дьявола, — хотя прожила долгую-предолгую жизнь, такую долгую, что увидела и внуков своих, и правнуков своих, и праправнуков… Но счастлива не была, и, когда ее спрашивали, хорошо ли так долго жить, отвечала: «От всего устаешь. Со временем все надоедает». И правнуки, слушая, мотали на ус, и решали жить поменьше, чтобы не устать. И жили все меньше и меньше, пока, наконец, жизнь человеческая не установилась в пределах от 50 до 90 лет. А потом люди и вовсе забыли, что способны жить долго. Так это продолжается и по сей день, так будет продолжаться и дальше, до тех пор, пока кто-нибудь не вспомнит и не захочет жить во всю отпущенную силу, во всю отпущенную жизнь!..

А Ева? Ах, да, Ева… Она больше никого не любила, и никогда больше на этой планете

счастливые часов

не наблюдал и!!!

Других подробностей об этой истории не сохранилось, разве что в легендах разных народов говорится, что бог создал Землю, поселил на ней человека, но более никогда не вмешивался в дела людей.

…Ох, до чего близко сегодня продвинулись звезды! Так близко, что даже голова кружится. А уж моя звезда!.. И тут я увидела… трудно объяснить, но так оно и было: звезда смеялась! Моя звезда смеялась и была точно нежное сияние, окутанное черным облаком…

(— Было обещано про любовь?

— Было.

— Где?

— Вот, только что!

— Нет, было сказано: любовь Леночки с сербом В результате оба исчезли со страниц, будто их не было вообще!

— Что вы имеете в виду под словом «любовь»? Я что, должна их прямо в машине уложить в постель?!

— Зачем же такие крайности? Сначала пусть познакомятся…

— «О, боги, боги мои!..» Ну и положение у меня!

— Взялся за гуж — не говори…

— Назвался груздем — полезай!.. Делать нечего, буду давать текст «в полосочку», несколько страниц я пишу что хочу, несколько страниц — про любовь, про Клеопатру, про серба. Договорились?

— А кто первым заказывает музыку?

— Нет, это уж — ни в какие ворота! Вы понимаете, что вещь у меня называется «Баллада о Розеттском камне», а о камне ни звука, хотя почти половина написана?!

— А кто виноват? Я бы на твоем месте уже давно…

— Тогда я начинаю).

Наступило время рассказать о самом дорогом, о том, что поддерживало меня в трудные минуты. Наступило время начать Балладу о Розеттском камне… Это произошло…

Но тут Луна, плавно скользя, стала спускаться вниз, прямо ко мне. Звезды последовали за ней. Жаль, что никто не видит — с неба спускаются звезды! Если б хоть кто-нибудь вышел на улицу!

(…вдвоем, даже, и с более худшего места, смотреть демонстрацию, пихать друг друга локтем: «Смотри! Видишь?!» и орать: «Ура! Да здравствует!..» — в сто раз лучше, чем одному, даже если и будет видно больше…).

Я с надеждой взглянула вниз, но там!.. Улицы — не было! Дома — не было!! Земля была далеко внизу, а я в ночной рубашке, сидя на подоконнике, поднималась все выше и выше в небо. И конец рубашки, свисавший с подоконника вниз, серебрился мерцающим светом, будто море в последние дни августа — если раздеться и плыть ночью.

(Торопись! Время истекает! Как только часы пробьют двенадцать, Золушка должна…

— Хорошо, хорошо. Я помню. Я знаю. Я сейчас начну.)

«Какой-то француз

заставил заговорить

даже мертвые камни…»

Если темной южной ночью на берегу Крыма войти в воду по…

(— Ну надо же! Опять про море! Про камень нужно рассказывать!

— Я и рассказываю, это только начало такое!).

Если войти в воду по колено, опуститься и поплыть по-лягушачьи, выбрасывая вперед ладони, а затем разводя их в стороны, море на поверхности, там, где его касаешься, начинает фосфоресцировать: уже метрах в десяти от берега от соприкосновения рук и волн рождаются вспыхивающие и гаснущие звезды… И если плывешь, не останавливаясь, дальше, волшебные — будто серебряные! — россыпи фосфоресцирующих лунных дорожек, растворенных в воде, сопровождают тебя слева и справа, там, где ты разрезаешь руками морскую гладь. А потом начинают светиться руки, плечи, волосы. И плывешь, будто русалка, и зажигаешь звезды в морской глубине, прекрасные, хотя и недолговечные, существующие считанные секунды. Пока ты плывешь — Покуда Шарф Не Коснется Земли… А потом ложишься на спину и смотришь в черное небо, усыпанное настоящими звездами, теми, что созерцали в спокойствии век каменный, и век бронзовый, и Цезаря, и Клеопатру, а теперь так же невозмутимо взирают на тебя.