Роман, написанный иглой - Вали Гафуров

Отправились мы. На, улицах темень, хоть глаз выколи. Вдруг слышим женский крик: «Помогите!» Бросились мы с Фазылом на помощь. Две тени метнулись прочь, Фазыл со всех ног — за ними, я за Фазылом. Толком и не помню, как мы задержали бандитов. Но задержали. Правда; у меня синяк под глазом появился, а Фазылу руку ножом слегка попортили.

Дальше всё как в плохонькой книжке получилось. Две женщины, которых бандиты пытались ограбить, благодарят нас. Что за чудеса! Пожилая женщина… Да ведь это тётя Фрося, мы с ней в поезде ехали. Узнала она нас, расцеловала, показывает на молоденькую девушку: «Знакомьтесь, сыночки. Это дочка моя, Катя».

Тут, наконец, подоспел комендантский патруль. Доставили нас всех в комендатуру. Составили протокол. Пошли мы тётю Фросю и Катю провожать. Вижу, мой Фазыл сам не свой, мямлит что-то, отвечает невпопад. «Что с ним? — думаю. — Может, много крови потерял?» А потом сообразил. Не бандит ему рану нанёс, а Катя! Прямо в сердце. Вот как.

И когда он только рассмотреть её умудрился? Ведь темень кромешная. Проводили мы их до дому. Тётя Фрося говорит: «Сыночки, чего на морозе стоять? Холодно и темно. Заходите. Федя, тебе руку как следует надо перевязать». Федя! Это она так Фазыла окрестила, на русский манер. Ну, зашли мы, чаю выпили. Катя и в самом деле хорошенькая, белокурая такая, маленькая. Учится она на курсах медсестёр и поэтому намотала на «Федин» кулак километра полтора бинтов. С боксёрскую перчатку кулак стал.

Тут я должен тебе признаться, что из-за этого новоявленного Феди мы засиделись и тем самым нарушили свой воинский долг. Пакет-то не отнесли. Вспомнили — перепугались, и давай бог ноги!

Всё, однако, обошлось. Даже героями прослыли. За бандюг — благодарность в приказе. Фазыл несколько дней не ходил на занятия, руку пораненную лечил. И через день к воротам училища Катя приходила, с разными гостинцами. Фазыл отнекиваться, а Катя — ему: «Это не я. Это мама. Пироги вкусные, с патокой. Вам надо поправляться». Уговорила. Должен тебе сказать, что пироги с патокой очень вкусные.

Смотрел я на Фазыла с Катей, издали слушал, как они между собой воркуют, и завидовал. Им хорошо, через решётчатую ограду разговаривают. А ты, Соловейчик родной, далеко-далеко. Только в письмах утешение. Да только писать часто нет возможности.

А послушала бы, Мухаббатик, о чём только они не толковали! Всякие пустяки. Она — ему: «У вас в Узбекистане, я слышала, очень много садов, верно?» «Верно, отвечает, очень много. Не хватает лишь такой прекрасной розы, как вы, Катенька». — «Ой, я больше никогда не приду к вам!» — «Катюшенька, не сердитесь, на Востоке принято сравнивать прекрасную девушку с розой». — «Ах, значит, я, по-вашему, прекрасная? Ловелас вы, вот кто». — «А «ловелас» — это хорошо или плохо?» и т. п.

И до того мой друз голову потерял — и смех и грех. Однажды приносят письма. Я, конечно, тут как тут, еле дышу… Слава богу, есть!.. Читаю, начитаться не могу. Спасибо тебе, родная. Вдруг — голос Фазыла: «Почитай, Рустамджан, что из дому пишут». Я, разумеется, всего читать не стал, выбрал. О том, что ты стала бригадиром, о том, как моя мамочка живёт, о подвиге твоей подруги Азизы. Действительно, героиня. Жених погиб на фронте, но она, стиснув зубы, вся ушла в работу, стала лучшей из лучших сборщиц хлопка. Удивительная воля!

Слушал Фазыл, слушал и говорит: «Умница у тебя Катюша, молодец». Я сперва не сообразил, в чём дело, спрашиваю: «Кто?» Он повторяет «Умница твоя Катюша», и как покраснеет! Понимаешь, от от великой своей любви решил, что все девушки мира — Катюши. И, пожалуй, Фазыл прав. Только не Катюши — все девушки мира, а Мухаббат. Ведь верно, да?..

Мухаббат улыбнулась. Милый Рустамджан! За это я тебя и люблю — за простодушие, за такую светлую человеческую наивность. Мужайся, родной, помни: даже за самой чёрной тучей — солнце!

Новый шелестящий треугольничек лёг перед Мухаббат.

Хорошая моя Мухаббаточка!

Я, кажется, становлюсь изрядным воякой. Стрельбу сдал на «пятёрку», по тактике тоже — «пять». Каково, а? И под дождями мокнуть начинаю привыкать (если только к ним когда-нибудь можно привыкнуть!). Портянки научился навёртывать. А раньше мука была. Скрутятся они в комок, натирают ноги!

Всё это теперь позади, будто страшный сон после пробуждения. О эти портянки! Сколько раз вспоминал я строки из Маяковского: «А у меня гвоздь в сапоге кошмарней всех кошмаров Гёте!» Процитировал по памяти, возможно, не точно, но главное — смысл.

Сейчас мне живётся хорошо. Чувствую, получится из меня воин. Единственное, что беспокоит, — как я под настоящим огнём держаться стану! Но ведь тысячи людей держатся, а чем я хуже других?

Расскажу теперь о моих новых знакомых. В прошлую субботу, получив увольнительные, отправились мы с Фазылом к тёте Фросе, а точнее — я к тёте Фросе, а Фазыл к Кате. Пришли. Ефросинья Петровна — к нам: «А, сыночки пожаловали! Заходите». Катя же сама не своя. То засмеётся, то покраснеет, бросилась на стол накрывать. Появились пирожки с патокой (в здешних местах патоки много, несмотря на войну), кукурузные лепёшки, самогонки большая бутылка.

Тут в калитку постучали — ещё гости. широкоплечий дядька лет сорока, его жена и дочь. Познакомились, дядьку Петром Максимовичем Рагозиным звать, жену его Евдокией Васильевной, дочку — Светланой! Забавно, Светлана — значит светлая, а она на цыганку смахивает.

За угощением разговорились. Пётр Максимович вздыхает:

«На фронт рвусь, а меня пока не отпускают. Я ведь партийный работник. Но всё равно своего добьюсь. Одна беда: не знаю, куда свой женотдел девать. — Оставлять здесь?

А вдруг немцы — не дай бог, конечно! — и сюда припожалуют. Жена и дочь сердечницы. На войну с собой не возьмёшь, и бросить жалко… Ха-ха!»

Я подумал-подумал и предлагаю: «Отправьте их в мой кишлак. Мы, узбеки, народ гостеприимный. Мама у меня в кишлаке, невеста. Хорошо будут жить».

Пётр Максимович заулыбался до ушей. «Спасибо, дружище! Об этом стоит подумать. А пока что, на всякий пожарный случай, я адресок запишу».

Фазыл, тот ничего не слышал, ничего не видел, кроме Кати своей. Пётр Максимович — простая душа! — говорит ему: «Может, и ты, парень, расщедришься, дашь адресок своих родичей?» Фазыл смутился. Говорит: «У меня… У меня нет их, ни единого. Простите».

Тут и Пётр Максимович смутился. Но ненадолго. Он хоть и простодушный, но наблюдательный. «Это ты меня извини, брат, что не в жилу тебе сказал. Сочувствую. Но так думаю (тут Пётр Максимович хитро подмигнул), что недолго тебе без родичей жить осталось».

Все расхохотались. А Катя до того покраснела, что, кажется, тронь пальцем щеку — кровь хлынет. Да и тётя Фрося не знает, куда себя девать. Забегала, засуетилась вокруг стола, как клушка вокруг цыплят: «Кушайте, дорогие гостюшки. Чем богаты, тем и рады… — схватила рюмку: — За Победу, пусть сгинет окаянный Гитлер! Смерть немецким оккупантам!»

Как же такой тост не уважить? Выпили. Самогоночка, хоть и в малой дозе, штука серьёзная. Сразу же в голове шумок, за столом шумок. Слышу: Катя со своим Федей на «ты» перешли. Тётя Фрося насчёт родственников его расспрашивает, что с ними. Оказывается, отец Фазыла погиб от байской пули, мать, сбросив паранджу, продолжала дело своего мужа — была колхозной активисткой. Три года назад она умерла. Вот ив какой прекрасной семьи мой друг Фазыл!

Хорошо мы провели время. Еле-еле к отбою поспели. Жаль только, Соловейчик, тебя не было со мной рядом. Не хватает мне тебя! Пиши мне, пожалуйста. Всё-всё пиши, не скрывая. Привет тётушке Санобар, мамочке моей кланяйся. Она пишет, что всё у неё хорошо. Правда ли это? И ещё побаливает моё сердце — Максум-бобо беспокоит. Знаю я его старорежимные замашки. Как бы он тебя замуж не выдал. Ты смотри, держись!

Обнимаю нежно и желаю скорой встречи.

Твой навеки Рустам

В открытое окно врывались порывы мозглого ветра, пропахшего прелыми листьями. Мухаббат, сгорбившись, сидела на курпаче, задумчиво перебирала заветные треугольнички. Плечи её ознобисто вздрагивали. Она встала, захлопнула оконные створки. Однако озноб не проходил, и вдруг Мухаббат поняла, что плачет.

Девушка покосилась на дверь — не проснулась ли мама, не заметила ли! — сложила письма, спрятала в стенной нише, за строем разнокалиберных расписных чайников, присела у накрытого клеёнкой стола. Вырвав из ученической тетрадки двойной листок, наклонилась над ним задумчиво, словно старалась прочитать среди косых линеек заветную тайнопись. Вздохнула, обмакнула перо в «непроливашку» и аккуратно вывела милым, неустойчивым детским почерком: