Роман, написанный иглой - Вали Гафуров

Рустамджан, жизнь моя!

Надолго задумалась. Ей так много хотелось сказать! Сказать необычно, истово, чтобы каждое слово кричало о любви, пело. Но на копчике пера, как ей казалось, висели самые простые слова, стёртые, изношенные от долгого употребления поколениями и поколениями влюблённых.

Мухаббат отложила перо. Вновь задумалась. Такое родное, близкое слово — Рустамджан — стало расползаться фиолетовой лужицей. Она горько усмехнулась, утёрла глаза и, взяв другой листочек, решительно стала писать:

Рустамджан, жизнь моя!

Только что (в который раз!) перечитала твои удивительные письма. Удивительные потому, что писал их ты. Я горжусь тобой, горжусь твоей победной войной против самого себя. Напрасно ты пишешь: «Надеюсь стать хорошим воином». Ты уже замечательный воин!

Славный мой! Я просто не представляю, что с тобой может что-нибудь случиться, и это придаёт мне сил. Понимаешь, ты бессмертный, ибо я жду, жду тебя!

Мухаббат покусала кончик ручки и, сама не зная, почему, вывела без видимой связи с только что написанным:

Я очень рада тому, что у тебя появились новые друзья, и уж совсем счастлива, что Фазыл, этот твой новоявленный Федя, нашёл своё счастье. Но, скажи мне честно, не тянет ли тебя (из одного лишь любопытства, разумеется.) заглянуть в глаза той самой девушки Светланы, которая похожа на цыганку? Смотри у меня, я ревнива! К тому же в прошлом году я шутки ради показала ладонь заезжей цыганке, и та мне сказала: «Ой, красавица (цыганки всех называют красавицами), берегись. Чёрные-пречёрные глаза причинят тебе душевную боль».

Конечно, гаданиям я не верю. Но вот видишь, какое совпадение? Поэтому будь начеку. А Петру Максимовичу обязательно передай: обе наши мамы и я будем счастливы приютить его семью. Здесь твоей цыганке будет очень хорошо, ну а мне — спокойнее, Ну, ну, не сердись. Пошутила я!

Живём мы хорошо. Вот только тебя не хватает. В наш кишлак прибыло несколько семей, эвакуированных с Украины. Так что народу в бригадах прибавилось. Заканчиваем сбор урожая хлопка «до последней коробочки». Это занятие, признаюсь тебе, довольно мучительное. Ходим по голым полям и выискиваем обронённые дольки хлопка, коробочки, в которых случайно застряло немножко хлопкового волокна. Но мы не ропщем. Ведь мы работаем на фронт, на победу!

За меня не беспокойся. Дядя Максум занят своими делами, и ему не до меня…

Мухаббат вновь отложила перо, опёрлась подбородком о ладони. Фиолетовая лужица появилась вместо слов «за меня не…», и оставшееся в одиночестве «беспокойся» выглядело тревожно, звенело набатом, зовущим на помощь.

Мухаббат скомкала написанное. Ну зачем она обманывает? Не так уж хорошо ей сейчас живётся. И именно потому, что дядя Максум не даёт ей покоя. Он словно помешался. Только об одном и талдычит, не желая слушать никаких возражений!

Так зачем же она пишет неправду?

Мухаббат взяла новый лист бумаги, переписала начало и упрямо вывела:

За меня не беспокойся. Всё у меня идёт ладно. Дядя Максум притих, занят своими делами.

В таком варианте неправда выглядела причёсанной под истину.

Мухаббат не могла, не имела права писать правду, ранить его душу любимого человека. Так, по крайней мере, считала Мухаббат.

Кто поймёт женскую душу! Сколько раз святая женская ложь оборачивалась трагедией, разбитыми надеждами, неизбывным горем. Так было тысячу лет тому назад, и так будет ещё через тысячу лет. Всегда. Ибо всегда, во все времена, даже самая юная девушка видит в любимом и защитника своего, и сына, которого надо уберечь, защитить от зла, «дурного глаза», житейских забот и несчастий.

… Мухаббат продолжала писать:

Пусть тебя не тревожит этот старик. Он вздорный брюзга, всего лишь. Всё ему не так, всё не нравится. Недаром его в кишлаке прозвали «Максум-всё-не-так». А как моего дядюшку недавно отбрил Ильяс! Помнишь тракториста, этакую громадину? Он вернулся с фронта без руки и сейчас работает почтальоном. Так вот, как мне рассказывали, в чайхане зашёл разговор о делах на фронте. Люди радовались, что немцам теперь нет-нет — и дают по зубам. Максум-бобо слушал, внутри у него дух противоречия, видать, вовсю разбушевался. Не выдержал старик и как ляпнет: «Чего радуетесь? Всё равно наши аскеры воевать не умеют. Говорите, немцы совсем медленно наступать стали? Да это всё потому, что наши не успевают отступать!»

Все в чайхане оцепенели. Какое кощунство! Люди жизни свои кладут, кровь проливают, а он такое говорит!

Тут поднялся Ильяс-палван, подошёл к дяде Максуму. Ну, решили люди, — конец пришёл Максуму-всё-не-так! И в самом деле, Ильяс его уничтожил, в порошок стёр. Но не подумай, что Ильяс его га горло взял или ещё что. Просто сказал: «Смотрю я на вас, Максум-всё-не-так, и радуюсь счастью, великому счастью одной-единственной женщины». «Какой такой женщины? — не понял дядя Максум. — Ты что несёшь?» «Как что? — отвечает Ильяс.

— Просто я хочу сказать, что завидую той счастливейшей из женщин, которая за вас замуж не вышла!»

В кишлаке и по сей день хохочут. Можешь представить, что тогда творилось в чайхане! Дядя Максум теперь ходит злой, как шайтан…

Строка за строкой ложатся на тетрадочный лист. Мухаббат разговаривает с любимым, делится радостями и умалчивает о печалях. А печалей у неё немало. Особенно одна — алая, нелепая, тревожащая душу.

МАКСУМ-ВСЁ-НЕ-ТАК ПЛЕТЁТ ПАУТИНУ

Удивительный человек Максум-бобо. Порою не то что других — себя ненавидит. Однако себя — в редчайших случаях. А вот окружающим от него достаётся. И то не так, в эго не этак, и работать люди разучились, и начальство колхозное пустяковое — убеждено, будто голова дана мужчине лишь для того, чтобы тюбетейку на ней носить.

Когда-то, давным-давно, был Максум человек как человек. Даже в активистах ходил. В коллективизацию пострадал от байских прихвостней. Поехал рыбачить на Сырдарью, и там, в камышах, нашла его пуля. К счастью, Максум легко отделался: пуля пробила ляжку, не задев кости.

О том, как Максум геройски пострадал за колхозный строй, в районной газете писали, и даже в республиканской «Кызыл Узбекистон». Бандитов поймали, и тогда выяснилось конфузящее Максума обстоятельство. Враги коллективизации признались, что у них и в мыслях не было лишать Максума жизни. По ошибке ему досталось. Хотело байское отродье расправиться с тогдашним председателем колхоза Зайнуллой-раисом, на которого Максум внешностью походил до удивления. В те времена Максум не был жёлтым и бороду носил маленькую, аккуратную. Мужчина был хоть куда. Для пущего сходства с раисом завёл такой же, как и у Зайнуллы, защитного цвета китель с отложным воротничком, коричневые сапоги.

Всё это и сбило с толку врагов. Когда же они узнали, что их жертвой оказался Максум, то страшно огорчились. Главарь даже упрашивал следователя передать Максуму его, главаря, искренние извинения и пожелания долгих лет жизни. Следователь, разумеется, и не подумал выполнять просьбу бандита. Более того, он всячески старался скрыть всю эту трагикомическую историю. Однако она непостижимым образом выползла из тюремной камеры, и пошла гулять по округе молва об истинных обстоятельствах Максумова ранения, расцвеченная ярко-ядовитыми красками домысла. И хотя, казалось бы, какая разница, отчего Максум пулю в ногу получил? Факт ведь: ранен, пострадал за правое дело. Но людям почему-то было весело. Аския-базы в чайханах изощрялись в остроумии, каждый встречный считал своим долгом расспросить Максума о состоянии его раны, прикрывая ладонью улыбку; даже детишки, позабыв об уважении к старшим, осмеливались посмеиваться над Максумом. Издали, правда. «Дядя Максум! — крикнут. — Подари пулю», — и бегом, кто куда.

И со временем так уж вышло, что Максума перестали принимать всерьёз. Сколько раз бывало, обсуждая кандидатуры на должность бригадира, кто-нибудь из колхозников крикнет: «А что, если Максума, а?» Ник го на это не возражает, нет. Просто прокатится лёгкий смешок, и больше уж не упоминают его имени.

В такие минуты Максум сатанел от тихой ярости. Знал бы кто, до чего же он жаждал стать бригадиром! На председательское место он не метил, нет. Знал свои возможности, да и хлопотна должность раиса. Райком жмёт: «Давай, давай!», обком опять же нажимает: «Давай план. Любой ценой — план давай!»

Конечно, и раис из него вышел бы не хуже других. Может, даже и лучше. Беспартийность проклятая мешает. Но почему не доверить ему, Максуму, бригаду? Уж он показал бы, как надо работать!

Бригадирами становились кто хотел и кто не хотел. А Максума обходили. Считали, что способен он махать кетменём. Всего лишь.