В шкуре льва - Майкл Ондатже

От детства у Патрика остались воспоминания о письмах, смерзшихся в почтовом ящике после метелей. Он помнил свою любовь к цветным предметам, ненависть к белизне, теплый бурый хлев, клубящийся в воздухе пар от дыхания скота, а кислый запах мочи и навоза он мог воскресить в памяти даже здесь, в сердце Торонто. Это запах витал в воздухе во время его грехопадения в стоге сена; рассерженная девушка дала ему затрещину, когда они, насытившись друг другом, испытали угрызения совести. Он помнил задубевшие на морозе выстиранные комбинезоны, которые он нес на кухню и сажал на стул, надеясь, что отец успеет их увидеть до того, как они, оттаяв, упадут на стол.

Потом лето. Мухи и комары. Он ныряет не в стог сена, а в глубокие темные воды реки и возвращается домой нагишом, лакомясь молодым ревенем, неся одежду под мышкой. Надкусываешь блестящую кожицу ревеня, переламываешь стебель и высасываешь сок. Кладешь крохотную ягоду малины на язык и осторожно давишь зубами. И замираешь в поле в жаркий день, потрясенный этим вкусом.

Теперь же в городе он казался незнакомцем даже самому себе, путь назад, к прошлому, был отрезан. Он увидел свое отражение в стекле телефонной будки. Провел руками по гладкому розовому мрамору колонн и вошел в ротонду. Этот вокзал был настоящим дворцом, а ниши и залы — целым городом внутри него. Здесь можно было побриться, поесть или почистить обувь.

Хорошо одетый мужчина с тремя чемоданами что-то кричал на чужом языке. Его глаза жгли всякого, кто поначалу принимал его крики на свой счет. Но слова предназначались или ангелам, чтобы те ему помогли, или демонам, чтобы те его оставили. Спустя два дня Патрик вернулся на вокзал забрать вещи из камеры хранения. Он снова увидел того же мужчину, но в другом костюме, так и не сумевшего выбраться из безопасной зоны, словно в шаге отсюда начинались зыбучие пески нового мира.

Патрик присел на скамью и, наблюдая за приливом и отливом толпы, ощутил клокотание жизни. Он громко произнес свое имя, и оно, отозвавшись глухим эхом, растаяло под высокими сводами вокзала Юнион. Никто не обернулся. Он был во чреве кита.

~~~

Когда в 1919 году миллионер Эмброуз Смолл исчез, то оказалось, что в полиции имеется его антропометрическая карта, составленная по методу Бертильона. Между 1889 и 1923 годами система идентификации Бертильона использовалась для розыска преступников и пропавших без вести. Его метод состоял в измерении определенных частей тела: длины и ширины головы, длины правого уха, длины левой ступни и среднего пальца левой руки, длины предплечья. По всей Северной Америке в домах, тюрьмах и моргах людям измеряли конечности и отсылали результаты в полицию Торонто. В ходе поисков более пяти тысяч человек выдавали себя за Эмброуза Смолла. Они утверждали, что потеряли память, что их похитили в упаковочном мешке, изуродовали, спрятали в расщелинах скал Скарборо, подвергли пыткам, раскормили, удалили все волосы, лишили памяти с помощью различных снадобий, изменили цвет кожи, превратили в женщину, изменили длину правого уха, что они оказались без гроша в кармане и в данный момент голодают — поэтому пришлите пятьсот долларов в Нельсон, Британская Колумбия, или в Уичите, Канзас, или в Корнербрук, Ньюфаундленд. Одна женщина из Гамильтона видела Эмброуза с перерезанной глоткой. Однажды утром она проснулась от ощущения крови на подушке, подняла глаза и увидела, что кто-то отпиливает ей голову. Тогда она сказала: «Я Эмброуз Смолл» — и снова проснулась. Другой привиделось, что она открыла сейф в здании Гранд-опера и обнаружила внутри, на документах, скорчившийся скелет.

Пресса хваталась за любую возможность.

В случае обнаружения дополнительных улик останки могут быть эксгумированы.

«Когда мы извлекли его из земли, мне пришло в голову, что это, вероятно, Эмброуз Смолл», — размышлял вечером того же дня временно исполняющий обязанности начальника полиции Джон Томас.

Джон Брофи, глава детективного агентства Брофи, Айова, уволенный с должности заместителя начальника полиции, заявляет, что у него под охраной содержится мужчина, которого он опознал как Э. Дж. Смолла. По словам Брофи, он может предоставить Смолла канадским властям, когда они будут готовы заплатить обещанное вознаграждение.

— Это Смолл, — заверил он.

Мужчина приходит в себя после огнестрельного ранения в шею, сотрясения мозга и легких повреждений. Обе ноги у него ампутированы выше колена.

— Вот что Смолл сказал мне после того, как опознал свою фотографию: «Помню только удар, а потом темноту и ужасную боль. Что было до того, как меня сюда доставили, я не помню. По-моему, я был в Омахе, это все».

Между 1910 и 1919 годами Эмброуз Смолл был шакалом делового мира Торонто. Проведя ряд махинаций с собственностью, он с нуля пробился в мир театрального менеджмента. В двадцать восемь лет он купил Гранд-опера в Торонто и затем начал скупать театры по всей провинции: в Сент-Катаринсе, Кингстоне, Арконе, Петролии, Питерборо и Парисе, Онтарио, — пока не прибрал к рукам всю театральную сеть. Он построил «Гранд» в Лондоне, Онтарио, — самый большой театр в Северной Америке, не считая «Ипподрома» Ши. Ему принадлежало девяносто шесть театров. Он стал играть на собачьих бегах и помешался на борзых.

Женившись на Терезе Корманн, он отдалился от своих сестер. Жена была ярой поборницей трезвости, и Смолл раз в неделю отдавал театр в ее распоряжение. Там она устраивала антиалкогольные шоу, на которые никто не ходил. «Бегите прочь от открытых дверей, — пел хор в почти пустом зале, — не заходите в мерзкий салун». В остальные дни ставили «Бен-Гура», «Шалунью Луизу», и зал был набит до отказа. В доме на Глен-роуд Смолл устраивал мерзкие вечеринки. Под утро девушки из кордебалета и живые павлины, пошатываясь, выходили за калитку и разбредались по улицам Роуздейла — шоферы богачей тактично, немного поотстав, следовали за ними на машинах.

В Парисе, Онтарио, он познакомился с актрисой по имени Клара Диккенс, и она стала его любовницей. Кларе был двадцать один год, Смоллу тридцать пять, и он очаровал ее своей разносторонностью. Он был лжецом. Безжалостным капиталистом. Кружащим над провинцией ястребом, который камнем падал на добычу, выхватывал лакомые куски и поедал прибыль в воздухе. Шакалом. Так называли его журналисты, а он, смеясь над ними, оплетал своих критиков паутиной и покупал их на корню. Он или подчинял себе людей, или они становились его врагами. Никаких соотечественников. Никаких пленных. В десятом веке, любил он повторять, борзая или сокол стоили не меньше человека.

Каждое утро он вставал и шел в свою контору в «Гранд-тиетр» на Аделейд-стрит. Он приходил туда по меньшей мере за час до того, как появлялся первый его служащий, и в одиночестве планировал свой день. Это время он любил больше всего. Он выстраивал сложные схемы, рассматривал предложения и встречные предложения, процентные ставки и предел возможностей своих соперников. Он брал авокадо, нарезал его на тонкие зеленые полумесяцы, садился за письменный стол, ел и размышлял. К тому времени как приходили его служащие, он, сидя за пустым столом, уже представлял себе все возможные сценарии. Спускался в парикмахерскую, садился в кресло, брился и делал маникюр. Его рабочий день был закончен. Механизм, запущенный Эмброузом Смоллом, начинал тикать по всему городу.

Со своей любовницей Кларой Диккенс он был любезен, щедр, очарователен. Она знала его с лучшей стороны, встречаясь с ним один-два раза в неделю. Увозила его с памятных всем вечеринок с павлинами. Они ездили на прогулки. Он покупал под разными именами гостиницы и дома по всей провинции Онтарио. «Я вор, — говорил он. — А все воры должны планировать бегство заранее». Названия городов и вымышленные имена хранились только в его памяти и больше нигде. Кларе казалось, что он покупал или потреблял все, что ему попадалось на глаза.

16 декабря 1919 года Эмброуз Смолл не пришел на деловую встречу. С его банковского счета исчез миллион долларов. Эмброуза либо убили, либо он без вести пропал. Его так и не нашли, ни живым ни мертвым.

В начале двадцатого века большинство криминальных расследований велось неспешно, с чувством собственного достоинства. Между тем преступники не теряли времени, они садились на поезда и пароходы. Арест доктора Криппена на борту океанского лайнера (где он читал «Просто четверо мужчин») стал возможным благодаря радиосвязи и был расценен публикой как проявление дурного вкуса. Но в деле Эмброуза Смолла было нечто сродни открытию сезона: возможность высказать недовольство состоянием мира. Дикий капитализм Смолла обнажил непримиримые противоречия между богатыми и страдающими от голода.