Пьяно-бар для одиноких - Поли Делано

— Ну-ка, Хавьер, угадай, в каком возрасте я впервые влюбился? Не поверишь — в пять лет! Представляешь? — Хавьер, похоже, смотрит на меня с сожалением, будто сам он полюбил едва явившись на свет Божий... — И знаешь, как я завоевывал мою Дульсинею? Я был в подготовительном классе, а она — в первом, но на переменках мы все вместе играли на школьном дворе. И вот, как только она выбегала из класса, как только мои глаза находили ее в стайке детей, а находили сразу, без особого труда, я развязывал шнурок ботинка и бежал к ней, прихрамывая, бедненький. Потом самым наглым образом дергал ее за руку, показывая на башмак, а девочка — она, несомненно, сама ждала этой минуты, несомненно! — со счастливым лицом, словно совершая подвиг, наклонялась ко мне, чтобы завязать шнурок, еще бы — я же совсем маленький, и мне трудно справиться с таким делом, где нужны ловкие руки. Продевая шнурок в дырочку, она приподнимала головку и смотрела на меня со счастливой и торжествующей улыбкой. И так изо дня в день, пока в одно прекрасное утро, вернее, в одно печальное утро после зимних каникул в этой улыбке на месте двух передних зубов не появилась большая дырка. Любовь сразу рухнула, исчезла, словно ее унесло ветром...

Потому что разочарование испокон веку — некий логический итог любого пути... Да! Я, значит, шел мимо и вдруг слышу хриплый низкий голос: «Мне слишком больно в том признаться...», остановился, стою, разом обмякший, «...что ты заставила ме-еня страдать...» И теперь «мне слишком больно признаться» самому себе (ну, может, не так, как ему), что вместо того, чтобы идти туда, где мы должны были обсудить самым тщательным образом, как и когда нам возвращаться на Родину, я вынул бумажник, пересчитал деньги и вошел в бар с твердым намерением: стану слушать это болеро хоть сотни раз, мне надо наконец расслабиться, снять на время напряжение, потому что память, как я сказал, вернула мне не только детство, но и другие годы, не столь отдаленные. А эти годы — отнюдь не сахар, и я бы мог сказать безо всякого преувеличения, что все этапы моей жизни только увеличивали и увеличивали сумму нервных напряжений. И она, эта сумма, складывалась не из будничных пустяков, речь идет о губительном нервном напряжении, из-за которого какой-то участок нашего организма вдруг сдает, не выдерживает, и, пожалуйста, возникает болезнь, или того хуже — приходит смерть. Речь о таком напряжении, которое, накапливаясь, достигает своего предела, и тогда тебя атакует целая армия микробов, который жили себе тихо-мирно внутри, а тут, значит, набрасываются со всей яростью и вытягивают все жизненные соки. Но они не в ответе за наши несчастья, за нашу смерть, виной всему — проклятое напряжение. Да и здесь, в Мексике, все тебе во вред. Эмиграция — тоже постоянная причина нервного напряжения, еще бы, когда так мучает одиночество, разочарование, да мало ли, и еще эта печаль, когда теряется всякая связь с логическим ходом событий, иными словами, впадаешь в депрессию... А эта нависшая перспектива возвращения? Она тоже вызывает чувство страха, неуверенности...

Хавьер смотрит на меня, слушает и снова повторяет это болеро, а когда я умолкаю, поет один проникающим до самого нутра голосом: «Во имя той любви великой...», а я тем временем думаю: ну да, если б только другие времена, но это — совсем другая земля, другие деревья, другие звуки на улицах и река — другая, нет, правда, мы же плыли (вся группа студентов-медиков после окончания колледжа) под чудесные звуки этого болеро по реке Вальдивия к Корралю[28], туда, где у входа в порт все еще стоят крепости, воздвигнутые испанцами для защиты от вероломных пиратов, хотя, кто знает, может, сами испанцы в свое время были куда вероломнее, но это уже из области истории, а тогда на том пароходике мы ели пульмай[29], да такой, что мертвого из гроба поднимет, и одна балерина, развеселившись, позвала меня на корму — вдруг нам посчастливится увидеть тюленей, ну а я, законченный болван, — да нет, нет, лучше потом, ведь сейчас будет петь «малыш» Карденас, ну и «малыш», значит, берет гитару и начинает: «Во имя той любви великой...», и я снова тот самый мальчуган, который на школьном дворе заставляет свою первую возлюбленную завязывать шнурки, а пароход тем временем скользит по тихой реке и все такое... И вот, спустя столько лет, безвозвратно утратив те прекрасные и недостижимые миры, я останавливаюсь в дверях бара в тот самый миг, когда хриплый, берущий за душу голос рассказывает о «семи скорбях», плывет по «семи морям, где скитается боль»... Ну, значит, вошел, немного робея, потому что не привык ходить по барам и еще потому, что меня, по правде, никогда не тянуло к порочным удовольствиям, более того, я решительный и убежденный противник всяческих пороков, однако вошел и попросил темного пива, по крайней мере, не буду походить на петуха в чужом курятнике. Попроси я чего другого, непременно свалился бы с ног, это точно, но кружка пива — ничего страшного, можно контролировать себя, думать, что говоришь, и не спотыкаться на обратном пути. Словом, вошел, не подозревая, что этот маленький бар со временем — очень скоро — станет моим первым и настоящим пороком. Потому что, к вашему сведению, я даже не курю, не пью, не выношу азартных игр и испытываю мучительный страх перед женщинами. А не пил я с выпускного вечера в колледже, где было много речей и пунша. И когда Бородач Рейес, наш профессор, подбирался к концу своего напутственного слова, которое пестрило выражениями «ваш благородный долг перед Родиной», «ваша святая обязанность» и т. д., мне вдруг ударило в голову, а ноги стали ватными и возникло такое ощущение, что меня вот-вот накроет огромной волной, что, собственно, случилось как раз тогда, когда я под жидкие аплодисменты подошел к директорше с улыбкой, наверное, идиотской, чтобы пожать ей руку и сказать от имени «всех, кто покидает эти стены», что-то благодарственное. Да, волна настигла меня, и я в полном отчаянии не нашел ничего лучшего, как схватиться обеими руками за отвороты ее костюма и извергнуть прямо в вырез ее нарядной блузки всю вонючую кашу из мидий под майонезом, жареного мерлана и фруктов с вином. Можете себе вообразить ужас собравшихся на торжество... Я не играл с тех пор, как в казино «Винья-дель-Мар» решил попытать счастья в рулетку и к двум часам ночи остался ни с чем. В кармане не было денег даже на автобус, а ехать надо до последней остановки. Плайя-Анча, возле кладбища. Однако, нашарив какую-то мелочь в кармане, я купил две фишки, болван, чтобы отыграться, поставил — а чего? — обе на ноль, и пока это маленькое колесо, будь оно проклято, вертелось с головокружительной быстротой, а шарик перепрыгивал из лунки в лунку, у меня все внутри бушевало, а когда рулетка остановилась и шарик замер, у меня все оборвалось и кровь сразу заледенела, потому что крупье с улыбкой гробовщика пропел: «Красное, семь!»

А женщины... Нет, не скажу, что они мне не нравятся, и не спешите строить известные предположения, просто я стал избегать женщин с того дня, как эта сука Валерия сыграла со мной злую шутку в своей комнате, да что там, на своей собственной постели... Мои руки, уже не слушаясь голоса рассудка, стягивали с нее блузку, юбку, шарили по чулкам, а она, как бы сопротивляясь, говорила со смехом: «Ой, нет, ну нет», однако смеялась, дрянь, а потом слышу — смеется кто-то еще, и все громче, громче, потому что к постели приближался ее драгоценный супруг, который вышел из туалета. «Молодец! Аи да молодец! — говорит и смеется. — Вот какой у нас соблазнитель завелся, правда, Валерия?» Долгое время я боялся встретиться глазами с женщиной, которая шла мне навстречу, особенно если на улице мало народу, даже предпочитал перейти на другую сторону.

Ну ладно, насчет пороков я, может, в некотором смысле привираю. А может, и нет. Это с какой стороны посмотреть. Азартные игры, известное дело, вызывают сильные чувства, а вино... Да от него самый робкий способен выкинуть невесть что, ну а женщины, от них-то наверняка можно пропасть... Но возьмем таблетки, наркотики. Это что — порок? Они лишь дают силы, чтобы жить, хотя, разумеется, лучше обойтись без них. А если считают это пороком, то зря, я лично могу привести аргументы в свою защиту, потому что от некоторых, особенного от одного, я хоть сплю. Нет, нельзя сказать, что благодаря им тебя уже ничего не волнует и ты живешь себе спокойно, но три таблетки, которые принимаешь каждый вечер, так бьют по мозгам, что ты практически не можешь, не должен думать. А ведь именно это — думать, возвращаться мыслью к прошлому — и убивает сон. Если дать зеленый свет всем этим мучительным воспоминаниям, тогда душит тоска и встает лицо капитана, который с усмешкой смотрит, как ты корчишься от боли, и говорит, не ведая, что ты ни разу не был женат: «О жене, сам понимаешь, думать теперь нечего, но не горюй, мы ей скучать не дадим», и вновь перед глазами глухая чернота одиночной камеры, где бог знает на сколько дней ты отрезан от всего мира, и боль в ребрах, в ушах, в ногах — везде эта грызущая боль после каждого допроса, и опять же, когда думаешь, то в тебе снова оживает этот чудовищный страх смерти и того, что в одиночке твое тело будет терзать невыносимая боль, а вот теперь вдобавок ко всему терзают угрызения совести, потому что ты никак не можешь принять решение, именно теперь, когда этого требует от тебя партия, в которую ты вступил сам, никто не тянул насильно, не уговаривал, и ты никогда не увиливал, вместе с ней переживал ее взлеты и падения и каждый раз подставлял ей свое плечо. А теперь партия приказывает всем эмигрантам вернуться, это в повестке дня, а ты, замученный бессонницей, показываешь ей спину, юлишь, потому что это выше твоих сил, когда к страшным неотвязным воспоминаниям прибавляются еще и угрызения совести. Да... От такого нервного напряжения ходишь как больной!