Когда говорит кровь (СИ) - Беляев Михаил

Его мысли вновь перенеслись за сотни верст, в далекий Кадифар и город его детства. Двадцать один год жизни полной битв и походов, лагерей и крепостей, изнуряющего труда и бесконечных тренировок, разделяли его с тем незрелым мальчишкой, что сбежав из родного дома, записался в походную тагму. Двадцать один год. Ровно на год больше положенного срока.

И вот теперь он мог вернуться домой. И вернуться живым, здоровым и целым.

Разговор про родной город что-то разбередил в душе и памяти Скофы и он с удивлением понял, что за все эти годы как-то особо и не задумывался о том, что ждет его после тагмы. Да, он часто вспоминал свою родную провинцию, тосковал по своему детству в Кэндаре, мечтал о Кадифе… но никогда всерьез не строил планов на тот день, когда листарг тагмы вручит ему серебряную бляшку ветерана, и он в последний раз отсалютует своему, теперь уже бывшему командиру и знамени. Видно поэтому, он так ничего и не сделал для обустройства этой новой жизни.

На дне лежавшего в лагере его походного рюкзака, покоился сломанный пополам ритуальный серебряный ножик харвенских жрецов, два изумруда, золотой самородок размером с два пальца, бронзовый кубок, инкрустированный мелким жемчугом, да кошелек с остатками жалованья. За годы службы Скофа так и не научился копить, и все что удавалось добыть во время сражений, взятия городов или крепостей — утекало из его рук, оставляя лишь скомканные воспоминания похмельным утром.

Около года назад удача таки решила ему улыбнуться, и в его руки попало настоящее сокровище. Тогда тайларские войска взяли Парсу — самый крупный из городов харвенов, в котором до войны жило почти двадцать четыре тысячи человек. Безумное число по местным меркам. Во время боев за улицы города, Скофа первым оказался в доме жрецов у капища Рогатого бога. Само жилище было пустым — жрецы, по харвенской традиции были вместе с воинами и гибли в боях на улицах. И судя по всему, перед тем как уйти, они вынесли и спрятали все, что имело хоть какую-то ценность. В каждой из комнат и залов он находил лишь одежду, травы, свечи, глиняную посуду и маленькие идолы, вырезанные из костей. Скофа уже было отчаялся, но потом его глас зацепился за неприметную дверь в маленьком внутреннем святилище, в котором нашлась золотая чаша. Огромная, усыпанная самоцветами, в локоть высоту и почти столько же в ширину, она так и осталась стоять на алтаре из рогов животных. Насколько знал Скофа, такие чаши выносили лишь время праздников и главных обрядов, собирая в нее кровь жертвенных животных. И видно в пылу сражения про нее просто забыли.

Скофа даже представить себе не мог, сколько она может стоить — только на вес золота в ней было не меньше пуда. А если ещё взять самоцветы… такая добыча легко могла обеспечить ему дом в столице, или даже небольшую усадьбу, где-нибудь у побережья. Проклятий местных богов он не боялся, ведь боги Тайлара были сильнее и могущественнее, и всегда защищали своих воинов. Так что Скофа не раздумывая положил в свой заплечный мешок бесценное сокровище и вернулся к остальным воинам.

Бои в городе кончились на следующий день. Ещё через три дня тайлары закончили вывозить ценности и заковывать местных в цепи. По воинскому уставу, солдату полагалась треть захваченной добычи. Ещё треть отходила полководцу, а остальное забирало государство. Но Скофа, которому кроме кубка так и не подвернулось ничего ценного, не смог придумать, как поделить его на части и решил просто умолчать. К счастью захваченной в городе добычи было настолько много, что на старших воинов даже не стали возлагать унизительную, но необходимую работу по проверки сумок и прочих личных вещей солдат. А ещё тагмам разрешили праздновать победу и все следующие три дня воины пили до беспамятства, ели до отвала, подчищая погреба захваченного города, и насиловали пленных харвенок.

В последнем сам Скофа не участвовал: брать женщин силой ему не нравилось. Что-то внутри него всегда противилось самой мысли об этом. Зато, зная, что теперь-то старость его точно обеспечена, он с легким сердцем расстался с остатком скопленных им за весь прошлый год денег, отправившись к лагерным шлюхам.

В те дни о них почти все забыли, отдавая предпочтение дармовым пленницам, а потому щедрым на монеты воином женщины занялись с двойным усердием. Особо пылкой и страстной была молодая мефетрийка Мафранаана, которую непривыкшие к долгим именам тайлары называли просто Маф. Она была красивой, с неплохой фигурой, хотя и слегка располневшей, а ее вьющиеся черные волосы опускались ниже лопаток. За свои услуги она брала вдвое дороже остальных лагерных девок, но и отдавалась так, словно вернувшемуся после долгой разлуки возлюбленному.

С ней Скофе было по особенному хорошо. Он чувствовал себя счастливым от простого человеческого тепла и нежности, которую дарила ему эта южанка, и он не мог насладиться ей. Но в четвертый его приход, она неожиданно разрыдалась.

«Я чем-то обидел тебя Маф?», — спросил он удивленно, но девушка лишь грустно улыбнулась и махнула на него рукой.

«Ты не обидел, Скофа. И никто не обижел. Просто я беременна вот уже как месяц и скоро у меня совсем вылезет живот! Думаешь много воинов захочет пузатую шлюху, когда вокруг столько дармовых дикарских девок? А, Скофа? Не все такие добрые как ты, да и ты сам бы выбрал другую. Ту, у которой брюхо не раздулось от приплода. Может, кто из солдат и заплатит пару авлиев чтобы я ему пососала, да и то сделает это больше из жалости. Ну а потом, после родов, кому здесь нужна мать с ребенком на руках? Да никому, Скофа. Ни-ко-му. Я останусь без куска хлеба, останусь одна. Пока эта злая земля и этот поход не прикончит меня или мое дитя…»

Она замолчала, и глаза ее вновь наполнились слезами. Скофа притянул к себе девушку и крепко обнял, чувствуя, как содрогается ее тело от рыданий…

«Но я не избавлюсь от него, — шептала Маф в его плечо. — Дитя дар великой богини. Кто отвергнет — проклят навеки. Пусть сама заберет. Пусть заберет, что дала, сама я не отдам…».

Слова девушки не были преувеличением. Ребенок для шлюхи во время военного похода был почти равен приговору. Мефетрийцы может и спокойно относились к полукровкам, да только далеко была ее родная провинция, а гражданства, по законам Тайлара, такой ребенок не получал. Ведь рожденный от низшего сословия, должен был к нему и относиться. Ну а что могло случиться с двумя этриками в дикой земле… даже бог знаний и прорицания Радок не решился бы утверждать однозначно.

Скофа и сам не понял, как в голову к нему пришла эта мысль, и что двигало им тогда — выпитое вино, страсть или просто обычное сострадание. Он отстранил девушку и вышел из палатки, а вскоре вернулся к ней с мешком в руках.

«Возьми», — только и смог он себя выдавить. Его сердце билось слишком быстро и невпопад, мысли в голове сменялись одна за другой, не давая ни одной из них зацепиться за язык, но непоколебимая решимость осчастливить хоть кого-то в этом мире наполняла каждый клочок его естества. Открыв мешок, девушка застыла в изумлении. Хотя ее руки сразу же крепко впились в кубок, она залепетала, что не может принять такой дар.

«Бери, я сказал, — с нажимом произнес он, боясь передумать. — Бери и возвращайся к себе домой, расти там ребенка, заведи хозяйство, найди мужа, если свезет, и будь счастлива».

Весь остаток дня она его благодарила, отдаваясь всеми возможными способами и выполняя все желания, которые только могут быть у мужчины. А когда армии объявили, что стоянка окончена и они продолжают поход вглубь харвенских земель, Маф пришла к нему попрощаться. Она крепко обняла его и нежно поцеловала в щеку, шепнув на ухо «спасибо». Больше Скофа её не видел и даже не слышал про нее.

Но вот что странно: хотя он и лишился своего единственного шанса на обеспеченную старость, он так ни разу и не пожалел о своем поступке. В самые тяжелые дни его душу грела мысль, что где-то в далекой Мефетре, или в колониях Вулгрии, а может и в одной из провинций Нового Тайлара, растёт маленькая жизнь, спасенная его сумасбродным поступком. И он надеялся, что Маф счастлива. А значит и он, вопреки всему, — хороший и честный человек. И это знание было куда важнее всех драгоценных кубков и всего золота вместе взятых.