Это самое (сборник) - Валентин Бобрецов

Завтрак на траве

Не будучи живуч, как осетины,не празднуя субботу без забот,такую жизнь пройдя до середины,то за живот хватаясь, то за бок, —

ты, плюхнувшись под сень родной осины,окрестишь лоб и, почесав лобок,разложишь на траве, чем Русский Богокрестные снабжает магазины.

И, закусив огузком поросиным(так вот к чему за пазухой топор!),ты, спутав в простоте с гнездом осинымнациональный головной убор,несешься, вопия, через сыр-бор(горды ездою скорой по Руси мы!).

Happy end

Я не посягал на сахар-мясо,но имея виды на хлеб-соль,чистый, словно младший Карамазов,покатил я это колесо.

По гудрону, по торцам булыжным,по дорогам горным и лесным, —но везде и всюду было лишнимколесо, что мнил я запасным.

Ни телеге, ни автомобилю —только осью гнутою скрипя,встречных мелкотравчатою пыльюобдавало с головы до пят.

Грязный и во всех грехах запятнан(разве что пока не убивал) —и везде оказывалось пятымколесо, что я изобретал.

Никому нигде не пригодилось,ободом царапая бетон.Никуда пока не прикатилось,катится – спасибо и на том.

«Кто не против меня – со мной…»

Кто не против меня – со мной,и до первого поворота,где я сам повернусь спиной,к удивлению доброхота,потому что, как ни трендимпро Патрокла, что друг Ахиллу,дальше каждый идет один,как в уборную, как в могилу.

«Сын генерала продает секреты…»

Сын генерала продает секреты,сын пасечника – второсортный мед.А мой отец пятнадцать лет как мёртв.А я… я покупаю сигаретыу сукиного сына на углупроспектов Просвещенья и Культуры,чтоб спичкой осветить их Тьму и Мглу…

«И вот заговорил кинематограф…»

И вот заговорил кинематограф.А благодарный зритель замолчал.И мне, исполнен страхов и восторгов,свое косноязычье завещал.

И мучимый его неизреченными собственной тоской по языку,я Демосфеном новоиспеченным,набравши в рот балтийского песку,

как в детстве – не предчувствуя Глагола,но раскусив сургучную печать, —отплёвываюсь, прочищая горло,и за отца пытаюсь отвечать.

«Город. Транспорт. Пешеход…»

Город. Транспорт. Пешеход.Крыша дома. Крышка гроба.Пушкин. Яблоко. Корова.Бормоча, как обормот:

раз-два-три-четыре-пятьвышел зайчик за брюнетаодин Брутто другой Неттоум-уменье-умирать

«Листьев разлагающихся груда…»

…В день, всем людям внушающий страх, в страшный день, когда человек должен покинуть этот мир, четыре стихии, составляющие его тело, вступают в спор между собой; каждая хочет стать свободной от других.

Листьев разлагающихся грудаи стихий разлаженный квартет.Воздух отрывается от грунтаИ огонь спускается к воде.

Мост самоубийственной Свободынад пустопорожним рукавом.И тихопомешанные воды.Но – не говорю о Роковом!..

Слава Богу, на дверях щеколдаи не прыгнешь выше головы.Отложу до будущего годаэту книгу листьев трын-травы.

Идеал неврастении зимней:камера с запором изнутри.Господи, но только не тряси мнестол, и что пишу я – не смотри.

Ибо срок настанет – и прииду,и к стопам, рыдая, припаду.Но пока прошу-молю Кипридуо двойном огне в ее аду.

«Ах, кукушка, ах, сивилла…»

Ах, кукушка, ах, сивиллатощих северных лесов,до сих пор гнезда не свилаи язык твой не отсох!И незваный гость лесногогосударя, рад я сноваслышать птичий голосок,что не низок, не высок.

С Богом Ветхого Заветанет ни сходства, ни родства,но опять «ку-ку» из ветокраздаётся – раз и два.Раз кукушка. Два кукушка.Что затихла? Продолжай.Препустая повестушка,но, сказать по правде, жаль,если устно и печатносообщат про твой финал.Будет грустно и печально,будто сам и распинал.

Ну-ка, птичка, три-четыре!Ещё много-много раз!Я, как вор в своей квартире,и на доброе горазд.И приникнув к амбразуре,я хочу – как большинство —видеть золото в лазури,но не пулемётный ствол.Пять… благодарю покорно.Шесть… спасибо, ждать не ждал.

Семь… во всё кукушье горло.Восемь… девять… Божий дар…

Десять… Нет, пожалуй, хватит.Вот уже который сроксменщик пьян – сижу на вахте,трон не больно-то высок.Стерегу «Доску почета»,стены, крышу, что течет, далужу желтую в меже,там, где пол. Где «М» и «Ж».

Птица, нет бы вам уняться,нет бы посидеть молчком.Восемнадцать… девятнадцать…двадцать… Партия. Очко!

Из долины – с пыла, с жара —всяк в прохладу норовит,где в снегах Килиманджарокараулит нас плеврит).Перевал лежит в тумане.Красота – как в синема.Тяжек воз воспоминаний,лошадиных сил – нема.Руки-ноги онемели.За душою – кирпичи.Не томи, не мучь, не медли, —ты всё пела? Замолчи!..

«В тупике истории гражданской…»

В тупике истории гражданской,где-то между небом и землей,в паузе меж холею и таской,кем-то между птицей и змеей,я (de facto разорвали волки,но de jure будучи в щенках)кой-какие подвожу итоги.А они – меня. Да еще как!

Что я делал? Разведу руками.Небеса чухонские коптил.Да еще двумя-тремя строкамигородской фольклор обогатил.Достигал, возможно, и вершин.Впрочем, не цитирую, неловко…

И поочередно пережилЛермонтова, Пушкина и Блока.

«Полузатопленный дом-корабль…»

Полузатопленный дом-корабль.Полузабытый гневливый Богнедотопил его, недокаралзатем, чтоб я видеть могкрысу, бегущую по волнамлужи: не знаю – от нас ли, к нам?Ибо как раз параллельно окнузверок не идет ко дну.

Памяти художника Сергея Щеголева

1. На смерть юного Чаттертона

О нет, я не хочу, как ты,о юный Чаттертон,как пьяный – поперек тахтылежать с открытым ртом.

Художник правдой пренебрегукладывая – вдоль.Хотя что вдоль, что поперек,горька сия юдоль:

гигиеничный тюфячокв каморке угловой,неголубая кровь течётна бархат голубой…

Ты мне годишься в сыновья,какой меж нами спор?А ну-ка, пьяная свинья,встань и возьми свой одр!

Встань! И иди, незрелый псих,в бардак или собор.Глядишь, в одном из пунктов сихи встретишься с собой.

Встань и иди, куда скажу,но через двадцать летвернись – и сам тебе вложув ладошку пистолет.

2. «Автопортрет с разбитой головой»

Это коллекция помарок,это букет неврозов…Вот как выходит,а я-то хотел всего лишьвыращивать антимониив своей голове садовой.

Это пик, а верней, тупик,поставленный на попа,где героический сокол в полетеи конический цоколь в помете.

Это час, когда поцелуйозначает и все остальное,и колотится сердце-зверок о стальноеограждение клетки грудной,как утопленник – головой о берег родной.

«Я своё отсидел в ките…»

Я своё отсидел в китеи ни разу не поднял хипеж.Я сидел, сколько Ты хотел.А теперь отпусти мя в Китеж!Благо вот он, во всей красе.И не за морем – в шаге с моста.Не совсем же я оборзел,чтоб проситься у Бога в Бостон.

Превращение

Я гляжу на Оредеж.

Хорошо. Но море где ж?

От изжоги, что после восточных сластей,пить английскую соль из обеих горстей…

Только, кореш,какой уж Колридж!

И вот-вот,какой там Вортсворт!..

Ворочайся-ка восвоясида ворочайся-восвиняйся.

«Когда Бог-Отец был совсем юн…»

Цун-Хуэй

…Я подумал: кто же лучше, мы или корейцы? Но что китайцы лучше нас, это бесспорно.

Когда Бог-Отец был совсем юни не помышлял о Сыне,в Китае, при династии Сун,боюсь утверждать про сине —матограф, но лет примерно за трис —та пятьдесят до Адамапридумали и бумагу, и рис.А порох, тот и подавно!

Светлое будущее. Казнь десятая

Вот, по слову Божьему обобран(или повторяется Исход?),вслед этрускам, амореям, обрам,долгий составляющим эскорт,скачет, перекошен от обиды,бедуин на лысом ишакемимо усеченной пирамидыс мумией в кургузом пиджаке.

День рождения Софии-Паллады