Роковой самообман - Габриэль Городецкий

Чтобы преодолеть сопротивление турок, Черчилль, как Первый Лорд Адмиралтейства, всячески поощрял Галифакса посетить этот регион. Он надеялся также, что Галифакс убедит турок разрешить британским субмаринам действовать в Черном море против германских и советских подлодок; он настаивал на необходимости таких действий с октября{95}. Перед отъездом Галифакс вызвал в Лондон для консультаций глав дипломатических миссий в Юго-Восточной Европе, прекрасно понимая, что подобное сборище невозможно скрыть и оно «даст конкретное доказательство нашего активного интереса к Балканам»{96}. Во время подготовки к консультациям германское вторжение в Данию и Норвегию привело к перестановкам в кабинете, усилив позиции Черчилля, который был движущей силой балканских планов{97}. На первый взгляд, Союзники стремились к консолидации «благожелательного нейтрального блока, чтобы предотвратить распространение войны на Балканы». Однако они понимали, что их преобладание па Балканах поведет к вражде с Советским Союзом, и выражали надежду, что Турция «поможет возможной интервенции Союзников, ради своего же блага», предоставив контроль над Проливами и разрешив свободный проход войск{98}. Забывая об опасности, надвигавшейся на Европу, Генеральный штаб отмечал «не слишком впечатляющие» спехи вермахта. Турции предназначалась роль важнейшего стратегического плацдарма Англии, без ее «активного сотрудничества будет трудно в случае необходимости предпринять активные враждебные действия против России, атаковать жизненно важные нефтяные месторождения на Кавказе»{99}.

Никто из послов не проявил энтузиазма по поводу бакинского проекта. Они не рассчитывали, что турки одобрят подобные планы, если только русские не двинутся за Дунай. Новые советские мирные предложения совершенно правильно объяснялись боязнью английских акций на Черном море. Поэтому, по инструкции Галифакса, переговоры о торговле, предложенные русскими, должны были вестись «сквозь зубы», таким образом, чтобы «не помешать нам позднее провести акцию на Кавказе, если турки согласятся сотрудничать с нами в этом». Значение лондонской встречи заключается не в ее практических результатах, мгновенно устаревших вследствие действий вермахта на западе. Тем не менее, один лишь получивший широкую известность факт созыва данного собрания укрепил подозрения Сталина и ускорил его собственную интервенцию на Балканы{100}. Черчилль еще больше утвердился в своем неприятии любых примирительных мер; «кто садится ужинать с дьяволом, — предостерегал он Высший союзный совет, — должен запастись длинной ложкой». Рено продолжал настаивать на бомбардировке кавказских нефтепромыслов, которая «может вызвать хаос в России», вплоть до германского вторжения во Францию. Однако зависимость от отношений с Турцией, чье воздушное пространство пришлось бы нарушить, защищала Советский Союз{101}.

Миссия Криппса в Москве

Глубоко укоренившиеся предрассудки не давали Черчиллю сколько-нибудь существенно изменить политику в отношении Советского Союза, после того как он занял пост премьера в мае 1940 г.{102}. Единственным явным исключением было назначение сэра Стаффорда Криппса послом в Москву. Задним числом Черчилль сумел записать себе в кредит и это назначение. Однако идея исходила от Галифакса, бывшего движущей силой прежних инициатив Криппса, и всячески поощрялась русскими. Это становится ясно из различных записей в неопубликованном дневнике Галифакса. 17 мая он писал: «После заседания кабинета я говорил [с Черчиллем] несколько минут в саду, частью о моей идее послать Криппса с исследовательской миссией в Москву, а частью о перспективах войны», — и три дня спустя добавил: «У меня были разные дела в офисе, в конце я повидался с Майским и попросил его выяснить, согласятся ли Советы с моей идеей послать Стаффорда Криппса с исследовательской миссией по вопросам торговли в Москву. Я был бы удивлен, если бы не согласились, и вполне может быть, при сложившемся положении вещей, что русские захотят поставить вопрос немного шире». Наконец, 26-го: «В 6 часов виделся с Майским. Советское правительство согласно на Криппса, но они хотят, чтобы он был послом. Я сказал Майскому, что мы собирались назначить посла, но не предполагали, что Советское правительство выберет его за нас». Но, как оказалось, так оно и сделало{103}. В свете своего последующего соперничества с Криппсом Черчилль оправдывал это назначение тем, что «не представлял достаточно ясно, что советские коммунисты особенно ненавидят левых политиков, больше даже, чем тори и либералов». Он цинично пояснял: «Московское посольство у нас самое дорогое. Криппс единственный подходящий левый, который купается в деньгах»{104}.

Если миссия Криппса и имела какой-нибудь шанс на успех, он зависел от кардинального пересмотра и определения политики кабинета. Майский с самого начала говорил ему, что положение у посла как у купца: «если он продает хороший товар, успех ему обеспечен даже и при скромных личных качествах; если же он продает плохой товар, провал его неизбежен даже при самых лучших личных качествах». Впоследствии он сочувствовал провалу Криппса, относя его на счет того, что у последнего не было «хорошего товара», а его покупатель не захотел брать «гнилья». Майский не знал о схожей метафоре, употребленной Ормом Сарджентом, помощником заместителя министра: тот не ждал, что Сталин ответит Криппсу, который «стоял просителем у его дверей с жестяной бляхой своих патетических мирных предложеньиц в одной руке и тряпочкой, чтобы начищать ее, в другой»{105}.

К моменту назначения Криппс, изгнанный из своего лейбористского правительства за отстаивание антифашистского фронта с коммунистами в 1939 г., был полностью поглощен «формированием послевоенного мира». Он предвидел, что Советский Союз и Соединенные Штаты станут великими державами, оттеснив Британию на позицию «форпоста» в Европе{106}. По этому поводу он встречался с глазу на глаз со Сталиным, никогда не упускавшим случая изложить свое видение послевоенного устройства. Как предполагал Криппс, питавший мало иллюзий относительно идейных убеждений Сталина, единственная возможность оторвать Советский Союз от Германии основана «на предложении длительной дружбы и сотрудничества в послевоенной реконструкции»{107}. Черчилль, однако, избегал всякого обсуждения кабинетом целей войны. Он все еще, как жаловался Криппс, «пребывал в эпохе до 1914 года и отчаянно старался задержаться там». У него не было свежего, провидческого взгляда на послевоенную Европу. Не стоит отвлекаться на упрощенное представление в его мемуарах целей войны как уничтожения нацизма и возвращения к status quo ante bellum{108}. Оно маскирует присущие ему империалистические воззрения и надежду на предоставленную войной возможность укрепить пошатнувшееся международное положение Британии.

В отличие от Черчилля, Криппс рассматривал войну как катализатор социальных и политических перемен у себя дома. Он упрекал Черчилля за отсутствие предвидения и подчинение всех разногласий задаче выиграть войну. По Криппсу, Черчилль «пребывал в эпохе до 1914 года и отчаянно старался задержаться там, ошибочно полагая, будто можно все время смотреть назад и постоянно находиться в положении предохранительного клапана!»{109} Принципиальный политический спор между Криппсом и Черчиллем, затушевываемый последним в своих мемуарах, имеет важнейшее значение для понимания событий, сопровождавших германское вторжение и возникновение Большого Альянса.

Криппс был не одинок в пропаганде своих идей. Его политический вес вырос после возвращения в Англию в 1942 г. не только из-за его солидарности с героическим сопротивлением Красной Армии, как уверяет нас Черчилль{110}, но и в результате опыта и репутации, приобретенных во время его миссии в Москве. Отстаивание Криппсом своего взгляда на послевоенную реконструкцию создало базу для объединения усилий не только лейбористских политиков, но и появившейся сильной группы «прогрессивных консерваторов». Сэр Уолтер Монктон, Генеральный директор Министерства информации, впоследствии министр обороны, явно поощрял конфронтацию Криппса с Черчиллем, давая ему советы с политической точки зрения:

«Я боюсь, что слишком долгое пребывание в столь неудовлетворительном положении вредно отразится на ваших перспективах возглавить всех нас чуть позже. Дело в том, что нет удовлетворительного преемника или альтернативы Уинстону. Мне совершенно ясно теперь, что Эрни Бевин не годится. Энтони [Иден] слишком известен как мыслитель, чтобы стать великим лидером, и бесполезно искать среди оставшихся нужные качества ума и характера… Я говорил о вас как о лидере с самыми разными людьми, начиная с Нэнси Астор. Я обнаружил, что все они склоняются к этой возможности»{111}.