Роковой самообман - Габриэль Городецкий

Сталина соответственно информировали о предположениях турок, что «превосходство французского и английского флотов» — самый надежный щит для них. Советский посол в Анкаре предупреждал Москву как о fait accompli{71}, что «англичане могут не спросить турок, пускаясь в ту или иную авантюру, распространяя пожар войны на Балканы и в районе Черного моря». Он яркими красками описывал поспешное укрепление и милитаризацию Проливов{72}. Поток донесений из разных балканских столиц приносил Москве мало радости. Были подозрения, будто Британия «предполагала в Солуне [Салоники] высадить десант, якобы для противодействия итальянской агрессии»{73}. Иван Майский, с давних пор советский посол в Лондоне, подлил масла в огонь, открыв, что англичане заплатили огромные суммы за пакт с Турцией, который был их «козырем против СССР». Он предупреждал: это «открывает перед Англией различные политические и военные возможности на Балканах и в районе Черного моря, возможности, которые при известных условиях она может использовать против нас»{74}.

Неспособность Чемберлена четко сформулировать план ведения войны вкупе с меняющимися политическими реалиями внесли свой вклад в ухудшение отношений во время советской войны с Финляндией зимой 1939 г. Политические предубеждения, помешавшие соглашению с Россией летом 1938 г., продолжали управлять внешней политикой. Александр Кэдоган, постоянный заместитель министра в Форин Оффис, признавался в своем дневнике, что в последнее время он «все чаще и чаще спрашивал себя, неужели мы должны воздерживаться от любых действий, могущих принести нам выгоду, лишь из страха оказаться в состоянии войны с Россией»{75}. Разработчики Генерального штаба не желали вступать в открытый вооруженный конфликт, который, «с чисто военной точки зрения, затруднил бы достижение нашей главной цели, победы над Германией»{76}. Им, однако, резко возражал Северный департамент Форин Оффис, ведавший русскими делами, там серьезно сомневались, что Красная Армия «даст какой-либо отпор военным действиям Германии», и считали это прекрасной возможностью «полностью уничтожить советскую военную мощь»{77}.

Косвенная поддержка, оказанная Британией Финляндии во время Зимней войны, не на шутку встревожила Кремль. Как предупреждал Сталина Майский, и бывшие примиренцы, и Черчилль «глубоко убеждены, что уже сейчас между СССР и Германией имеется тайный военный союз… вылитое из железа соглашение, которое фактически превращает оба государства в единый неразрывный блок». Примирительные шаги Черчилля показывали, по его мнению, что тот «маневрирует и выжидает. Таким образом, тенденция развития в настоящий момент, видимо, идет к окончательной победе линии на расширение войны, на вовлечение в войну СССР»{78}. Существовало опасение, как бы уверенность в неминуемом союзе между Советским Союзом и Германией не побудила англичан либо воевать с Советским Союзом, либо втянуть его в войну с Германией. Майский уже открыл Галифаксу, что «стремительность» германских завоеваний явилась «большим сюрпризом» для русских, которым «вовсе не улыбалось в будущем иметь своим ближайшим соседом мощную и победоносную Германию»{79}. Теперь Молотов требовал объявить «смешным и оскорбительным» предположение, будто Советский Союз добивается военного союза с Германией; «даже простачки в политике, — подчеркивал он, — не вступают так просто в военный союз с воюющей державой, понимая всю сложность и риск подобного союза». Далее Майский получил проект условий мира с Финляндией, разрабатывавшийся советскими военными как «единственная реальная минимальная гарантия безопасности Ленинграда». Майский должен был подтвердить намерение Советского Союза оставаться нейтральным до тех пор, пока Англия и Франция «не нападут на СССР и не заставят взяться за оружие»{80}. Просьба о посредничестве в диалоге с Финляндией сэра Стаффорда Криппса, воинствующего левого члена парламента, специально прилетевшего из Китая, который он посетил в ходе кругосветного турне, лишний раз свидетельствовала о затруднительном положении русских{81}. Коминтерн также был мобилизован на службу советской дипломатии, выступая с обвинениями Англии и Франции в том, что они «развязали войну с Германией и стараются расширить военный фронт с тем, чтобы превратить начатую ими войну в антисоветскую войну»{82}.

Страх перед войной с Англией заставлял русских стремиться к быстрому завершению войны с Финляндией и подписанию мира, желательно при английском посредничестве. Едва высохли чернила на соглашении, как внимание было привлечено к Турции и Балканам. «Странная война», по-видимому, давала Лондону возможность усилить тайный контроль и «нажим в той части света, которая в настоящее время закрыта для нас»{83}. Британский главнокомандующий уверял турок, что из-за германской угрозы Румынии и советской — Турции «жизненно важно, чтобы флот Его Величества мог беспрепятственно пройти в Черное море». Стамбул, напомнили им, всего в 300 милях от советской военно-морской базы в Севастополе, тогда как ближайшая британская база почти на 850 миль дальше. В тот момент турецкое правительство воспротивилось нажиму англичан, хорошо понимая, что заблаговременные обязательства могут стать нарушением конвенции в Монтре и сделать их воюющей стороной{84}.

Тем временем Кремль получал из разных балканских столиц донесения, описывающие возросшие усилия англичан направить Малую Антанту против Советского Союза, а не Центральных держав, как задумывалось первоначально. Постоянным мотивом стала роль Турции в облегчении переброски войск из Сирии и Египта «через Дарданеллы» при подготовке «новой Крымской войны»{85}. Подозрения настолько усилились, что Молотов запросил Актая, давнего и авторитетного турецкого посла в Москве, как интерпретировать «многочисленные поездки Вейгана в Турцию и путешествия членов турецкого правительства к советской границе, где они рассматривают стратегические районы». Как он может объяснить загадочное замечание своего премьер-министра, отрицавшего ухудшение отношений с Советским Союзом, что «мы живем в эпоху, когда все скрывают свои намерения»? Прежде чем Актай смог ответить, его вызвали для консультаций в Анкару, как раз когда были отозваны из Москвы английский и французский послы в знак протеста против финской войны{86}. Вскоре после этого просьба англичан о проходе флота через Дарданеллы попала в печать и этот вопрос был поднят в парламенте{87}. Би-Би-Си, весьма преувеличивая, сообщало о переговорах по созданию в Анкаре объединенного штаба для выработки пакта о взаимопомощи{88}. В Берлине немцы также продолжали играть на советских опасениях, рисуя мрачными красками воинственные замыслы англичан в отношении данного региона{89}.

Эти опасения усиливались с ростом слухов о намерениях Союзников разбомбить нефтяные промыслы Баку, которые давали 80 % авиационной нефти, 90 % керосина и 96 % бензина, производимых в СССР{90}. Еще раньше Шуленбург открыл Молотову, что французские войска в Сирии на деле предназначены для операций в Баку и были попытки договориться с шахом о перелете самолетов Союзников через иранское воздушное пространство{91}. В Лондоне на самом деле были приведены в готовность самолеты для совместного англо-французского рейда на бакинские нефтепромыслы{92}. Ожидалось, что их разрушение «окажет решающее воздействие на боеспособность советской армии и жизнь населения».

Возможный ответ Советского Союза на подобную операцию и тот факт, что она «неизбежно приведет к союзу между Германией и СССР», в расчет не брались. Фактически даже с явным сожалением отмечалось: «Чтобы предпринять прямую атаку на Кавказ, нам необходима причина для ссоры с Советским правительством, если только они не будут настолько глупы, чтобы дать нам реальный повод для военных действий против них»{93}. Главная сложность заключалась в отношениях с Турцией. Тогда как французы хотели заставить турецкое правительство пропустить бомбардировщики Союзников к Баку через свое воздушное пространство, англичане считали, что Турция «словно "чека в колесе" этой части света и было бы рискованно "грубить" ей, как другим нейтралам». Рено, французского премьер-министра, подобные соображения мало трогали. Он настаивал на своем требовании «перейти к действиям на Черном море» и даже полагал, что существенным фактором сдерживания против турецкого сговора с Советским Союзом была бы оккупация Бессарабии{94}.