Царский приказ - Н. Северин

— От любви к синодскому регистратору Максимову, ваше величество.

— Регистратор? Дворянин?.. Клокенберг противится их браку? Почему?.. Немецкая фанаберия? — отрывисто ронял царь свои вопросы, не дожидаясь на них ответа, и, с возрастающей запальчивостью, возвышая голос, грозно выкрикнул. — Немец, потому и упрям! Не дозволю своевольничать! Обвенчать!

IV

Максимов отлично устроился на новой квартире у старой купчихи, такой толстой и здоровой, что она одним своим видом могла служить рекламой хорошего питания. Так красноречиво расписывала она ему, какими обедами и ужинами она будет кормить его, что от одних ее слов у него появился аппетит.

Помещение в три комнаты с четвертой, темной, для Мишки, она уступила Максимову в отдельном флигеле среди сада, или, лучше сказать, огорода, с кое-где одиноко растущими старыми липами и березами. Это было для молодого человека как нельзя больше кстати ввиду знакомства, недавно заведенного им с одной из обитательниц здешней местности, Пелагеей Семеновной, разбитной молодухой, муж которой, приказчик богатого торговца рыбой, всю жизнь разъезжал по России по делам хозяина. Максимов увидал ее в первый раз в церкви и пленился ее черными глазками и румяными щеками с ямками. Да и она не могла не обратить внимания на молодого красавца с веселыми, влюбленными глазами. Он так понравился ей, что для того, чтобы узнать про него всю подноготную, она свела знакомство с Мишкой.

— Уж такой-то щеголек ваш барин, любого офицера за пояс заткнет, — говорила она Лепорелло нашего Дон Жуана, разумеется, с той целью, чтобы он передал ее слова своему господину.

Через Мишку знакомство и завязалось.

— Вы, сударь, зашли бы когда-нибудь после обедни к жене приказчика Шерстобоева, что в своем доме у лавры живет, посоветовал он однажды своему барину.

— С какой это стати?

— Да уж больно вас там уважают.

— С чего ты взял?

— Как же-с! Намедни, как посылали вы меня к Лизавете Михайловне, она у Летнего сада мне встретилась, эта самая Пелагея Семеновна, и опять меня остановила… она меня каждый раз останавливает, чтобы про вас расспрашивать.

— Что же она расспрашивает?

— Да про все. Женский пол, известное дело. Простая она, — продолжал распространяться Мишка. — Намедни зазвала меня к себе в боковушу, угостила. Муж-то ейный почитай что дома никогда и не живет, да и при нем не веселее: сумрачный такой да корявый… Вы бы, сударь, познакомились с ней, право.

— Заврался, будет! — на полуслове оборвал его барин.

Однако в следующую субботу он отправился ко всенощной в лавру и, подождав на паперти Пелагею Семеновну, шепнул ей на ухо комплимент, от которого она вся зарделась.

Чернобровая воструха понравилась Максимову, но бывать в ее доме и знакомиться с ее обществом он считал для себя унизительным и решил сблизиться с нею более удобным образом.

Судьба улыбалась ему. На новой квартире ему можно будет принимать ее у себя. Сад, в котором находился нанятый им флигель, только одним переулком отделялся от дома красотки. Мишка сделал это открытие тотчас же после того, как барин прислал его сюда с вещами. Устраиваясь в новом помещении с помощью хозяйской девки, он удосужился сбегать к Пелагее Семеновне, чтобы сообщить ей о неожиданном событии, благодаря которому они сделались соседями.

— Милости просим, сударыня, к нам в садик погулять, у нас скоро липы зацветут, — любезно предложил он.

— А ваш барин нас не выгонит? — жеманно спросила она, поджимая губки.

— В этом не сумлевайтесь. Я вас бы не звал, кабы не знал, что вы им не противны.

— А вы уж переехали? И барин ваш здесь?

— Я с вещами прибыл, а барин мой прямо со службы сюда придет.

— А отчего вы с той квартиры съехали? — полюбопытствовала чернобровая красотка.

— Так надоело у немцев жить, да и неприятности вышли, — неохотно ответил Мишка, которому, как и барину его, вспоминать про инцидент с портным мастером Клокенбергом особенного удовольствия не доставляло.

Немецкая колбаса, чего доброго, вздумает теперь судом долг-то с них требовать, а у них денег самая малость осталась. Когда еще получка из дома будет! Старый барин тоже теперь не при деньгах: хлеб-то еще в поле.

И действительно, Максимов тоже беспокоился теми же соображениями, что и Мишка. Очень будет досадно, если Клокенберг пойдет жаловаться на него начальству. В том обществе, в котором он вращается, все уверены, что он — человек если не богатый, то во всяком случае с достатком, и только временно, как могло случиться и со всяким другим, очутился в затруднительном положении. А тут вдруг окажется, что он и в год не получает от отца того, что задолжал проклятому немцу за одно платье, не говоря уже о содержании и квартире. Но как же было воздержаться от искушения нарядиться по моде (да еще запрещенной, что усиливало ее прелесть), когда человеку двадцать два года от роду и он обладает такой красивой наружностью, что женщины с улыбкой оборачиваются, встречаясь с ним?

Тотчас же по приезде Максимов явился на поклон к графине Авдотье Алексеевне Батмановой с рекомендательным письмом от отца, в платье работы доморощенного портного. Дома последнее и ему, и всем казалось верхом изящества и щегольства. Но как велико было разочарование Максимова, когда в гостиной приятельницы его покойной матери он увидел представителей здешней светской молодежи! Никто не носил того, что было надето на нем. Разве только на разночинцах да на подьячих, не вхожих ни в одно порядочное общество, можно было видеть такие уродливые камзолы, безобразные кафтаны и непозволительные кюлоты, как те, что были на нем.

Графиня Авдотья Алексеевна была слишком добра и умна, чтобы дать Максимову почувствовать, что он одет смешно; она приняла его очень милостиво, расспрашивала про его родителей, сказала, что мать его была любимая ее подруга, а отец — честный, благородный человек, настоящий дворянин, с которого многим из нынешних бояр не мешало бы взять в пример. Эти слова графиня произнесла нарочно громко, чтобы все общество, собравшееся в ее гостиной, слышало их и, разумеется, после этого, если бы даже ее гости были менее хорошо воспитаны, то и тогда никто из них не позволил бы себе явно издеваться над юным провинциалом; но исподтишка они, наверное, посмеивались над ним.

Впрочем, тут были зеркала, красноречивее всяких слов напоминавшие Максимову про безобразие его костюма.

Особенно усиливало его досаду убеждение, что он и лицом красивее, и сложен лучше многих из франтов высшего общества, явившихся в тот день, в воскресенье после обедни, засвидетельствовать почтение всеми уважаемой старушке. К его стройному, высокому и тонкому стану несравненно лучше, чем к ним, пристал бы французский открытый фрак, пышное жабо и короткие кюлоты. Собственно говоря, только этого и недоставало ему, чтобы производить должный эффект в столичном обществе.

Экзаменом, который графиня не преминула сделать ему при первом же свидании, она осталась очень довольна: он изрядно говорил по-французски и имел понятие обо всем, о чем надо было иметь понятие в свете. И манеры у него оказались приличные: скромен в меру, смел без нахальства, умен…

Графиня Авдотья Алексеевна, у которой еще так живо было на памяти минувшее царствование, подумала, глядя на Максимова, что, родись этот молодчик двадцатью годами раньше, фортуна, чего доброго, выбрала бы его в свои любимцы. Но теперь не те времена.

— Это хорошо, что отец тебя по статской, а не по военной пустил, — сказала она, не спуская с Максимова пытливого взгляда, — времена теперь пошли крутые. Ну, да твой батюшка и смолоду был не глуп, а теперь, поди чай, уж изрядно ума и опытности принакопил, — прибавила она с коротким ироническим смешком и приказала ему являться к ней каждое воскресенье обедать.

Графиня жила одна в своем большом доме на Фонтанке; ее муж давно умер, а дети жили с семьями отдельно; но ее знал весь город, и, хотя с воцарением нового императора в ее парадных комнатах и не было так людно, как прежде (зная ее привязанность к покойной императрице и несдержанность ее языка, многие из прежних завсегдатаев перестали у нее бывать, и сама она с усмешкой называла себя опальною), тем не менее преданных друзей и почитателей у нее осталось достаточно. Внутренние ее покои, как раньше, так и теперь, кишели многочисленной дворней, приживалками, богомолками и тому подобным людом, питавшимся от ее щедрот. Как раньше, так и теперь, графиня проживала все свои доходы без остатка, частенько прихватывая еще из сумм, припрятанных ее управителем на черный день.

Между прочими убыточными слабостями она сохранила до сих пор слабость к нарядам; сама одевалась роскошно, и вид молодого существа в несвойственном его летам и наружности наряде повергал ее в печаль. От души жалела она молодежь, подвергавшуюся гонению за щегольство, усвоенное с детства, и называла (про себя, конечно) молодцами тех, которые позволяли себе, рискуя подвергнуться жестокому наказанию, исподтишка нарушать новые законы.