Тезка - Джумпа Лахири

— Нет, — глухо произносит она, отворачиваясь от него и не глядя на ребенка. Она отодвигает занавеску, потом устало роняет ее. — Я никогда не привыкну. Только не здесь.

— Что ты хочешь сказать, Ашима?

— Я хочу сказать, что ты должен поскорее получить эту свою степень… — Ашима вдруг импульсивно добавляет, в первый раз произнося вслух то, о чем так много думала: — Я не хочу растить ребенка одна в чужой стране. Это неправильно. Я хочу назад.

Ашок пристально глядит на осунувшуюся, даже постаревшую Ашиму, прекрасно понимая, что жизнь в Кембридже дается ей нелегко. Сколько раз, вернувшись домой, он заставал ее в спальне, печальную, в очередной раз перечитывающую письма из дома. Сколько раз по утрам слышал, как она тихо плачет рядом, и тогда он обнимал ее и прижимал к себе, не в силах утешить, и корил себя, понимая, что все это — его вина, что это он обманул ее надежды, когда привез в Америку. Вдруг ему на память приходит Гош, его сосед по купе в день катастрофы, уехавший из Англии по настоянию жены. «Больше всего я сожалею о том, что вернулся», — сказал он тогда Ашоку, буквально за несколько часов до смерти.

Их разговор прерывает стук в дверь — это Алан, Джуди, Эмбер и Кловер пришли посмотреть на новорожденного. Джуди держит перед собой блюдо, покрытое клетчатым полотенцем, — она приготовила открытый пирог с брокколи. Алан ставит на пол здоровенный мешок с одеждой, из которой выросли девочки, открывает бутылку холодного шампанского. Пенистая струя брызжет на пол, вместо бокалов приходится использовать кружки. Все поднимают тосты за Гоголя, хотя Ашима и Ашок только делают вид, что пьют. Эмбер и Кловер топчутся возле Ашимы, восторженно взвизгивают, когда малыш хватает их за пальцы. Джуди поднимает новорожденного с колен матери.

— Ты мой красавчик, — воркует она. — Ах, Алан, — она поворачивается к мужу, — давай поскорее сделаем еще одного ангелочка!

Алан предлагает принести из подвала старую детскую кроватку, и они вдвоем с Ашоком собирают ее в спальне. Ашок идет в магазин за одноразовыми пеленками — теперь туалетный столик Ашимы, который до родов украшали черно-белые фотографии ее семьи, завален подгузниками, присыпками и кремами.

— Пирог разогрей — хватит двадцати минут при температуре двести пятьдесят градусов, — говорит Джуди.

— Если что понадобится, кричите, — добавляет Алан, и они исчезают за дверью.

Три дня спустя Ашок возвращается к учебе в Технологическом институте, Алан — к лекциям в Гарварде, Эмбер и Кловер идут в школу, а Джуди отправляется в Сомервиль. Ашима впервые остается одна с Гоголем в непривычно тихом доме. Глаза режет от недосыпа, она садится с ребенком у трехстворчатого окна в гостиной и плачет, плачет, целый день напролет. Плачет, пока кормит Гоголя грудью, плачет, когда укладывает его спать, плачет вместе с ним в промежутках между сном и кормлением. Ашима плачет, когда приходит почтальон и не приносит письма из Калькутты. Плачет, когда звонит Ашоку на работу, а тот не подходит к телефону. Так продолжается целую неделю. Однажды Ашима открывает дверцу кухонного шкафчика и обнаруживает, что кончился рис. Это вызывает у нее новую бурю слез. Она стучится к Джуди и Алану.

— Конечно, возьми, сколько надо, — говорит ей Джуди, но у нее рис коричневый, неочищенный.

Ашима из вежливости берет чашку, а дома высыпает ее содержимое в мусорное ведро и звонит Ашоку, чтобы попросить купить рису по дороге. Он опять не отвечает, но в этот раз Ашима идет в ванную, умывает лицо холодной водой и заплетает косу. Она меняет Гоголю подгузник, переодевает его, укладывает в темно-синюю коляску с белыми колесами (наследство соседей) и в первый раз после родов выходит из дома. В первый раз она проходит по душным улицам Кембриджа, толкая перед собой коляску со спящим сыном, вместе с ним заходит в супермаркет, чтобы купить пакет длиннозерного белого риса. В этот раз поход в магазин занимает у нее гораздо больше времени, чем раньше. На улицах и в проходах между полками супермаркета ее все время останавливают совершенно незнакомые люди, американцы, поздравляют с новорожденным, заглядывают в коляску, улыбаются.

— Мальчик или девочка? — спрашивают они. — Сколько ему сейчас? А как его зовут?

Постепенно Ашима начинает гордиться тем, что со всем справляется сама. Пусть Ашок по-прежнему семь дней в неделю занят учебой, исследованиями, диссертацией, теперь и в ее жизни появились цель и смысл, теперь от нее требуется безраздельное внимание, величайшее напряжение сил. До рождения Гоголя Ашима могла целыми днями не выходить из квартиры, валяться на кровати, грустить и в сотый раз перечитывать привезенные с собой романы на бенгальском языке. А сейчас дни больше не тащатся, как старая телега в гору, а стремительно несутся, целиком посвященные ее маленькому повелителю. Каждый день она просыпается в шесть утра, вынимает Гоголя из колыбельки и кормит его, а потом около получаса они с Ашоком валяются в постели, положив малыша между собой и с восхищением рассматривая свое произведение. Между одиннадцатью и часом дня, пока Гоголь спит, Ашима готовит ужин — привычка, которую она сохранит на десятилетия. Во второй половине дня Ашима делает покупки или прогуливается с коляской по Гарвард-Ярду. Иногда она захватывает с собой только что приготовленную самсу и термос с чаем для Ашока, и они рядышком усаживаются на скамейку где-нибудь на территории Технологического института. Временами, глядя на ребенка, Ашима замечает в его лице родные черты: блестящие глаза матери, аристократический разрез губ отца, а иногда задорную улыбку брата. Она находит магазин, где продается пряжа, и начинает вязать вещи Гоголю на зиму — конверты, носочки, шапочки и кофточки. Через день она купает Гоголя в эмалированной ванночке на кухне. Каждую неделю осторожно состригает отросшие ноготки. Привозя Гоголя в поликлинику на прививки, она стоит за дверью кабинета и затыкает уши. Однажды Ашок приносит домой полароид и фотографирует сына. Пока Гоголь спит, Ашима вклеивает квадратные черно-белые снимки в альбом и пишет внизу коротенькие комментарии. Она поет Гоголю знакомые с детства бенгальские колыбельные, она наслаждается сладким, молочным запахом его кожи, его сливочным дыханием. Как-то раз, улыбаясь во весь рот, она поднимает его высоко над головой, и вдруг струйка непереваренного молока вытекает из его ротика прямо ей в горло. До конца жизни она запомнит этот теплый кисловатый вкус, державшийся у нее во рту до конца дня.

Письма из Калькутты летят одно за другим — от ее родителей, от его родителей, от братьев, сестер, кузин и кузенов, от тетушек и дядьев, но бабушкиного письма нет как нет. Лишь на этих бледно-голубых страницах, полных благословений и всевозможных пожеланий, Ашок и Ашима видят знакомые с детства буквы — а в Индии они окружали их повсюду, красовались на рекламных щитах и полосах газет. Бывает, приходит по два письма в неделю. А как-то раз они получили сразу три. Ашима уже научилась безошибочно узнавать шаги почтальона на гаревой дорожке, ведущей к дому, и тихий щелчок крышки почтового ящика. На полях родительских писем, написанных неразборчивым материнским или элегантным, размашистым отцовским почерком, отец часто рисует для внука забавных зверюшек. Эти письма Ашима развешивает над кроваткой Гоголя. «Мы просто умираем, до того нам хочется его видеть, — пишет ей мать. — Учти, сейчас — самое интересное время, каждый день приносит что-нибудь новое». В ответных письмах она подробнейшим образом описывает, как развивается малыш, — его первую улыбку, и первые попытки перевернуться на живот, и первые радостные вопли. Она пишет, что они с Ашоком копят деньги, чтобы приехать к родителям в гости следующей зимой, когда Гоголь немного подрастет. (Чтобы не расстраивать мать, она не упоминает о строгом предупреждении педиатра, что ребенку придется сделать с десяток прививок — Индия считается слаборазвитой страной и находится в «группе риска».)

В ноябре у Гоголя обнаруживают ушную инфекцию. Увидев домашнее имя сына, напечатанное на рецептах лекарств и на его медицинской карте, Ашок и Ашима испытывают смущение, даже некоторый испуг. Это выглядит как-то глупо, совершенно неправильно, ведь домашние имена не должны становиться достоянием гласности! Однако письма от бабушки по-прежнему нет и, что им делать, они не знают. В конце концов они приходят к выводу, что письмо, вероятно, затерялось в пути. Ашима решает написать бабушке и попросить ее снова отправить ей список имен, но буквально на следующий день приходит известие от ее отца. На простом белом листе бумаги, на этот раз не украшенном ни слонами, ни тиграми, ни попугаями, отец сообщает, что у бабушки только что случился удар. Вся правая половина ее тела парализована, сознание затуманено. Она не может жевать, принимает только жидкую пищу и никого не узнает. «Телом она еще с нами, но, по правде говоря, мы уже ее потеряли, — пишет отец. — Будь мужественна, Ашима. Возможно, ты ее уже не увидишь».