Новый Мир ( № 8 2005) - Новый Мир Новый Мир

Полянская не боится наделить свою героиню острым чувством красоты (приученные насмешливой критикой к упрекам в “красивости”, писатели ныне, кажется, не опасаются изображать лишь безобразное). Не боится снабдить ее особым зрением. “С Лидой произошла еще одна странность. Те метафорические импульсы и вихри самозабвения, окутывающие Сашу маревом, как призрачные холмы и кипарисы окутывают итальянских мадонн на картинах старых мастеров, пробудили в Лиде зрение, слух, наблюдательность, внимание к настроениям близких, сдержанную осторожность — в глубине ее брезжила женщина, одержимая подготовкой к будущему. Лида стала видеть родных точно в двойном свете”.

Двойной свет и озаряет все повествование. В запутанных отношениях девочек и мальчиков, строящихся на нюансах, недоговоренностях, недосказанностях, в детских интригах, разрывах и дружбах, в мелких, едва заметных деталях проглядывает целая гамма чувств, эмоций, переживаний, страстей, создается напряжение духовной жизни героини.

Это и традиционная психологическая проза, восходящая не столько к Толстому, сколько к Прусту, это и современная импрессионистская проза, впитавшая в себя опыт всего ХХ века.

В начале романа героиня, лежа на берегу реки и понимая с тоской, что пришла пора прощаться с “летним теплом, солнцем, свободой”, поднимается с “влажного прибрежного песка и очерчивает пальцами вмятину от своего тела”. “Потом лепит песчаную голову, обкладывая ее выброшенными волной водорослями, как будто это волосы, потом лепит руки, ноги, туловище и ложится рядом с песчаной девушкой, словно с обретенной подругой, голова к голове, пытаясь нащупать ее ладонь”. Но волны идут и идут на берег, смывая песчаного двойника героини.

Писательница тоже пытается восстановить свой зыбкий двойник, смытый волнами времени, смотрится в потускневшие зеркала, дотошно перебирает оттенки ощущений, отражений, намеков, противоречивых поступков, мельчайшие движения души, текучие переливы сознания — все то, что определяет сложный внутренний мир отдельного человека. Задача эта может быть выполнена только с помощью языка, который играет особую роль в прозе Полянской.

Отвечая на вопросы немецкого переводчика Томаса Виндлинга (см. страницу И. Полянской на сайе журнала), в числе которых был вопрос о причинах уникальности романа “Прохождение тени”, Ирина Полянская написала краткое и блистательное эссе о языке, “который становится больше автора, перерастая его. Каким-то чудом язык обладает знанием, которое автор имеет отчасти, опытом, не свойственным автору. Язык — это глаза, слух, подушечки пальцев, фантазия, страсть и совесть художника, он видит то, чего автор не замечает в действительной жизни, имеет представление о звуковой картине реальности, тогда как автор различает лишь отдельные голоса и интонации, чуток к незримым граням предметов, добирается до подоплеки вещей, до которой воображению автора нет дела... Язык больше вдохновения, перед которым принято снимать шляпу, — на этом горючем далеко не уедешь, язык признает лишь внимательный труд, в результате которого возникает личная мелодия. Никакого сомнамбулизма; труд отверзает глаза и слух, и язык постепенно формирует слова по своим природным мелодическим меркам”.

Личная мелодия — вот что отличает все написанное Ириной Полянской. Она может звучать сильно и мощно, как в многоплановых полифонических вещах, и может звучать тихо, мерцающе-нежно, как в последнем, прощальном романе талантливой, безвременно умершей писательницы.

Алла Латынина.

1

Свежие капли дождя пунктиром прошивают дорогу, словно алмазная игла, сквозь ушко которой продернуты дождевые облака. Прежде Лида была слита с природой, как золотая иволга с осенью. Но ветка, задетая птицей, придала всему необратимый ход, осень пламенным потоком хлынула с деревьев, и все вокруг приобрело иные качества и свойства: целое разлетелось на бордовые, желтые, карминовые осколки. Это было так странно, как если бы три бабочки, оживляющие картину Ван Гога, покинули “Прогулку заключенных” и глянули на тюремный двор откуда-то со стороны. А сторона была чужая и страна незнакомая, видимая сквозь пробоину, образовавшуюся на месте отлетевших бабочек. И пустота, образовавшаяся в уме Лиды, несла в себе скрытый механизм пассивного залога: не ты нанесешь рану, но будешь ранена и должна пребывать в оцепенении, чтобы не разминуться с летящей в тебя стрелой; мало того — ты должна расступиться в себе, чтобы выпестовать внутри себя свою рану и своего врага, который был абсолютно свободен, ходил где хотел…

В маленьком городе трудно разминуться. И Саша Нигматов вел себя так, словно был обречен на встречу с Лидой, зачарованной красотой рассредоточенной школьной осени. И махровые соцветия пурпурных цинний, и фиолетовые с волнистыми краями петунии, и плывущие сквозь туман зонты, и унизанные алмазными каплями ветви дерев несли с собой разноречивые вести, имевшие отношение к Саше...

Да и что теперь не имело к нему отношения! Что не вступало с ним в сговор! Лида то и дело спотыкалась о тени деревьев, как о выступающие из земли корни, пытаясь постичь невнятную речь предметов. Топонимика города с прямыми линиями улиц и тупиками дворов была ей хорошо знакома. Она с закрытыми глазами могла идти по тропинкам, покрытым пыльными трещинами, в которые забились впавшие в анабиоз насекомые, но маршрут Саши пролегал на каком-то другом, воздушном уровне — его свободный, не скованный поисками Лиды путь. Каждый лист, сорвавшийся с клена, ранил ее зрение опустошительной красотой, и казалось, что за его падением, затаившись, следит еще одна пристальная пара глаз. То ли Лида до того, как Саша весной расплел ее косы, была слепа и вдруг прозрела, то ли — наоборот, была зрячей, а после его прикосновения к своим волосам ослепла и теперь воспринимала знакомые вещи по памяти… Плеть дикого винограда, отбрасывающая кудрявую тень, выгнутый листок ромашки, обсыпанный желтой пыльцой, старинные постаменты новых гипсовых статуй, поросшие мхом, заставляли ее сердце сжиматься предчувствием встречи…

Лида не знала маршрутов Саши, зато хорошо изучила маршрут Юры Старшина, стараясь уклониться от встречи с ним. Вечером он шел либо из музыкальной школы, либо от профессора Шестопалова, с которым занимался музыкой. Зная путь Юры, можно было выйти на центральную улицу дворами и переулками, но Юра предвидел Лидины уловки, вероятно, даже чувствовал ее приближение в сумерках: какой бы она ни выбрала маршрут — неизбежно натыкалась на Юру. Юра приходил прежде, чем они успевали встретиться с Сашей, поскольку его намерения были прямы, а Лидины и Сашины — запутаны извилистыми тропками. Юра решительно шел к Лиде, заставляя встречных уступать ему дорогу. Они вместе выходили на главную улицу — Ленина. А Саша, притаившись, скользил за спиной толпы. Его кто-то окликал, он останавливался на минуту, чтобы рассмотреть новенький транзистор приятеля, ему нечего было торопиться, выглядывая в толпе молодежи Лиду: длинный Юра, как верстовой столб, указывал ему верное направление. Лида чувствовала, что Саша где-то близко, слился с окружающей средой, провоцируя ее на активный поиск, чтобы она, а не он, делала первый шаг навстречу. Ее зонт, как высокий сигнальный огонь, звал: сюда! Сюда! Мишень сливалась с “молоком”, как зрачок с радужкой смертельно испуганного человека. Лида привставала на цыпочки, не стесняясь Юры, и вот тогда Саша вдруг выходил из толпы гуляющей молодежи, как месяц из тумана. Едва заметным кивком приветствовал Лиду, солидно пожимал руку Юре и присоединялся к ним, не замечая мелко сеющего дождя и не пытаясь пристроиться под их зонтом. Юра начинал разговор, обращаясь преимущественно к Саше, и рассказывал ему какую-нибудь историю, которая Саше никак не могла быть интересной. Например, о концерте канадского пианиста Глена Гульда, которого он как-то слушал в Ленинграде. Гульд сидел на специальном стуле, привезенном с собой из Канады, и когда его левая рука оказывалась свободной, дирижировал ею. Когда Гульд заканчивал игру и вставал, чтобы раскланяться, то становился сразу каким-то вялым, замороженным. “Между прочим, — вступал в разговор Саша, — замороженность — очень интересное состояние. Ученый Бахметьев замораживал летучую мышь. В замороженном состоянии животные потребляют гораздо меньше кислорода. Если бы все организмы могли впадать в продолжительное состояние анабиоза, теоретически они стали бы бессмертными”. — “Бессмертие скучно”, — отвечал Юра. “Ничего не скучно”. — “Скучно. Летучая мышь — это скучно”. В голосе Юры звучало раздражение. “А что не скучно?” — спокойно говорил Саша. “Птицы — не скучно. — Юра оборачивался к Лиде: — Помнишь, как мы развешивали скворечники?” Лида помнила, что Юра не принимал никакого участия в тех школьных праздниках, но Саша тогда вообще не учился в их школе, потому что жил еще в своей деревне. “Я-то помню, — отвечала Лида, — но что можешь помнить ты?..”