Новый Мир ( № 8 2005) - Новый Мир Новый Мир

Старая женщина читала молитву все тише и тише и вдруг запнулась. От высоких обрывистых яров, из гущины приречных кустов, от взгорья наползали, клубясь, ночные тени. В неверном угасающем свете вдруг почудилось женщине странное. Ей стало казаться, что от земли поднимается что-то живое, но зыбкое. Словно кто-то встает и манит ее, подзывает. Поддавшись обману, она пошла навстречу в сумеречную тьму и, уже узнавая, стала звать:

— Ва-аня… Ва-аня…

Мальчик ничего не понял. Баба Анеша была почти рядом, но уходила, но звала, но искала его вовсе в другой стороне. Она удалялась все с тем же зовом ли, стоном:

— Ва-аня… Ва-аня…

Мальчик вскочил на ноги:

— Баба?.. Ты чего?.. Я — здесь, я не уходил никуда.

Но баба Анеша, правнука не слыша, глядела и видела иное и все звала, уходя от костра:

— Ва-аня…

Мальчику стало страшно, но он догнал бабушку:

— Баба… Баба… чего ты? Я здесь. А там никого нет, — говорил он, трогая ее за плечо, а потом обнимая. — Я здесь. Я никуда не ушел. А там никого… нет… — закончил он обрывистым шепотом, поняв, что баба Анеша ищет и зовет вовсе не его.

— Нету, нету… — ответила старая женщина, в память придя от тепла человечьего. — Испугала тебя, не боись… это я — так… — Теперь уже она обнимала мальчика, чуя дрожь и понимая вину свою.

Ночевали в телеге, на сене, накрывшись полстью. Заснули не сразу и спали плохо и потому утром поднялись поздно. Чаю напились, помаленьку поехали, выбираясь из просторной речной долины и лишь к полудню одолев долгий вилючий подъем. Вчерашнее не вспоминали, но оно не ушло, оставаясь в душе.

Впереди, и уже недалеко, была станица, пути конец. Стоял солнечный жаркий августовский день на исходе лета. Над сухой каменистой землей струился горячий воздух. Ленивые вихри порою кружили медленно и пропадали. Слепящие меловые и желтой охры глинистые обрывы, рыжие солончаковые плеши, накатанные до блеска дорожные колеи, невспаханные колючие пожни, выгоревшая от летнего зноя трава.

Волна за волной, за валом вал катилось низом, долиной жаркое степное марево. Казалось, что там, вдали, на Солдатском, на Танковом поле, зыбятся пламя и клочкастый дым и что-то живое — люди ли, призраки — движутся, падают и снова встают от земли, за валом — вал, за волной — волна, пропадая в огне и дыму.

Степное марево ли, виденье подступало ближе, и вот уже слышен был нестройный хор людских голосов — крики ли, вопли, гул моторов. Становилось страшно. Но это был просто жаркий день, тряская телега, дремота, степное марево, тяжкий ли морок, виденье после бессонной ночи.

Это было давно, когда он учился в школе, в шестом ли, седьмом классе. Потом бабушка Анеша умерла.

Она умирала не больно ладно: стала забываться, прятала по углам и в постели хлеба куски, складывала сухари в котомку. “Детишкам… — оправдывалась. — Да, да, да… Голодные есть детишки, — уверяла она. — На лебеде сидят, на ракушах. А им хлебного хочется. От желудей у них зубки черные… — И вовсе память теряла: — Таечке… Она от хлебного оздоровеет. Нехай пососет сухарика…”

Таечка, младшая дочь бабы Анеши, умерла в голодный военный год. На кресте, над могилкой, так и было написано: “Таечка”.

А теперь, лишь взглянув на карту, приезжими людьми оставленную, и увидев: курган Красный, провал Солдатский, Венцы, хутор Осиновский да урочище Тепленькое… — сразу все вспомнил. Лошадка, телега, теплый август, бабушка Анеша, неспешная езда от хутора к хутору, встречи, разговоры, стариковские слезы, деревянные кресты, которые ставили порою среди чистого поля. И последнее ночевье, здесь, возле Красного яра.

Все это вспоминалось, но теперь, в годы взрослые, виделось уже по-другому.

Молчаливая осенняя степь лежала вокруг на многие версты, на десятки верст. Самое близкое людское жилье: Сиротинская станица да Голубинская, Верхняя Бузиновка — тридцать да сорок километров в одну сторону да в другую. А между ними лишь этот гурт да два-три чеченских — и все. Дикое поле.

Воевали… Пятьдесят ли, сто тысяч солдат здесь погибло да умерло, раненных, пленных по лагерям… Наших и немцев. Какие теперь искать могилы и чего их искать, когда всякий раз после хорошего ливня, а уж по весне тем более, на каждом шагу кровенеет стылая ржа осколков, рваного железа, снарядов, гранат и мин, пролежавших в земле полвека, но еще гожих. Людские кости.

Пятьдесят ли, сто тысяч людей… Это невозможно представить. Людские реки и реки. Сражались и убивали друг друга. И вот она — пустая земля, без людей.

Тысячи, сотни тысяч погибших представить было нельзя. А одного человека? Прадеда, тоже Ивана.

Где-то здесь он погиб, оставив навсегда жену молодую и ребятишек. А может, погиб не сразу. Было много раненых. Старые люди вспоминали, что раненые возле родников сбивались… Набатовские колодезя… Белый родник… Надеялись выжить. А у прадеда — тем более — рядом, рукой подать, дом родной, жена, ребятишки.

В долгом пастушьем дне случалась пора безвременья. Чаще она подступала вечером, когда солнце клонилось к закату. Появлялось какое-то томленье в душе, и невольно, сами собой глядели глаза в сторону далекой станицы, в сторону дома, словно хотели увидеть через много верст людей дорогих.

Так бывало в пастушьей жизни. Но эти минуты печали не были горькими, потому что уже недалеко, совсем рядом была встреча. Целую неделю вместе. А потом можно перетерпеть. А потом и вовсе зима.

Теперь, в этот вечерний час, думалось об ином. Прадед Иван, такой же молодой, с такой же душою и сердцем; гимнастерка, пилотка да сапоги. Эта же степь… Но война.

Молодому пастуху, слава богу, воевать не пришлось. Но армию отслужил, были ученья с танками, вертолетами. И конечно, при форме: сапоги, гимнастерка. Оружие и окопы. Взрывы, стрельба. Но все это, конечно, игра. У прадеда — страшная быль. И смерть, которая навсегда разлучает со всем, что дорого.

Чуял ли он смерть свою, понимал?.. Конечно, понимал!.. Такая страсть вокруг, железная злая сила. А что он чуял и что он думал, если успел подумать… Господи…

Молодому пастуху сделалось страшно от одной лишь нелепой мысли, что это он… что именно он может сейчас умереть и ничего, и никого не увидеть больше… И — всему конец. Жизни и белому свету.

Не теплый степной вей, а стылый ветер ударил, остановив дыханье.

Мудрая старая собака Жулька, неладное почуяв, с визгом кинулась к хозяину, прыгнула на него и, упираясь в грудь передними лапами, пыталась достать лицо и лизнуть. Тузик, немало удивленный легкомыслием матери, тут же к ней присоединился, боясь опоздать к веселой игре. А он-то лапами хозяину до плеч доставал. Повизгивая, лизал горячим розовым языком молодого хозяина.

Молодой пастух с облегченьем и благодарностью принял собачью ласку, возвращаясь в нынешний день и свою молодую жизнь, в которой все было: малая дочка, жена, отец, мать, двоюродные братья — родни полстаницы, а еще — эта вот золотистая, в уходящем солнце, просторная степь и небо вечереющее, сегодняшний день, и завтрашний, и тот, который придет потом; они будут длиться, дни и годы, им не видно конца и края. Не положено видеть в двадцать с немногим лет.

Радость полыхнула в крови. Ее было трудно сдержать. Да и зачем…

Молодой пастух, озоруя, принялся играть с Тузиком, убегая от него, прячась в кустах и неожиданно нападая. Человечий смех мешался с собачьим заливистым лаем. А старая Жулька прилегла отдохнуть. Она была мудрой собакой.

Вечерние часы на летнем стойле, у дощатого вагончика возле речки пролетали быстро. Напоить и загнать скотину на баз; кашу собакам сварить и накормить их; свои харчи они заслужили. Проверить, пока светло, невеликие сетчонку да вентери. В глубоких заводях водилась крупная плотва, красноперка, окунь да щуки. Проверить снасти и посолить рыбу. От нее тоже пусть невеликие, но деньги для жизни.

А потом уж о себе думать: обмыться ли, искупаться после долгого дня и поужинать. Сентябрь — дело осеннее, темнеет скоро. А когда над вагончиком вспыхивает лампа под жестяным колпаком, тьма вечерняя разом полоняет округу.

В такую пору ужинать лучше возле костра, а не в душном вагончике. Охапка сухой травы и старая телогрейка на земле; сковородка с жарковьем да закипающий чайник на закопченной, сложенной из камней печурке. Запах еды, травного горячего настоя. Острый дух скотий да степной, который уже по привычке не чуешь.

Это люди приезжие, гости, нюхают шумно и хвалят: