Океан. Выпуск двенадцатый - Юрий Оболенцев

— Возможно. Я об этом тоже думал. Нам нельзя далеко отходить от тех координат, в которых исчез Сухов, — согласился Малов.

— Вызовите «Наяду», — сказал Аркадий Семенович радисту, — да, впрочем и «Крым» тоже, пусть кто-нибудь из них ляжет в дрейф именно в этом месте, а то суеты много, а толку никакого.

Шестинский ни на минуту не терял надежды на удачный поиск, тем более сейчас, когда туман начал спадать; потерять человека, опытного рыбака в штиль, в районе, где столько судов, — оправдания этому не было бы никакого. На берегу сейчас не знают почти ничего, а утром на стол начальника будет положена дислокация судов с прочерками в графе «вылов». На общефлотском совете придется держать ответ; если не найдут Сухова — значит, плохо организовали поиск, если нашли — все равно виноваты; запаниковали, сорвали весь флот, упустили сардину, все другие флотилии с уловом, и только вы одни в пролове. Но теперь дело не в упреках, главное было в Сухове, и Аркадий Семенович готов был с радостью принять любые разносы, если бы сейчас сообщили: такое-то судно спасло человека.

Теперь он уже точно вспомнил Сухова, они ходили вместе в поисковую экспедицию лет десять назад, когда Шестинского только-только перевели из Запрыбпромразведки в руководство промыслом, в штаб промысловых экспедиций. Тогда, в первой поисковой экспедиции, было хорошо тем, что суда работали на одну базу, выловы были небольшие, приспособились работать тралами с двойными мешками, а потом именно Сухов предложил работать тремя малыми тралами. Десять лет назад они были почти пацаны, и Сухов казался ему стариком; еще бы — сорок!

— Вы опросили всех людей? С кем был дружен Сухов? Кто его видел в последний раз? В чем причина? — спросил Аркадий Семенович у Малова.

— Разве сейчас поймешь, в чем она, причина? Найдем Сухова — узнаем, — ответил Петр Петрович после некоторого молчания. Ему не хотелось посвящать начальника экспедиции во все свои сомнения и детали.

Прошло уже около восьми часов с того момента, когда хватились Сухова, теперь Малов понимал, что штурман навсегда исчез в океане, продержаться столько времени не хватит сил и у молодого, здорового парня, а тут, если верить Ефимчуку, человек сам захотел уйти, а коли не удалось — вряд ли стал он бороться с водой. Да и стоит ли сейчас раздувать все это? Время покажет, где истина. А начинать копаться в деле сейчас — значит ждать любого решения, вплоть до отзыва с промысла.

— Он рассказывал о своих семейных делах? — спросил Шестинский у Малова и, видя, что тот безуспешно шарит по карманам куртки в поисках сигареты, протянул ему пачку «Опала».

— Он был скрытен, но ни для кого не было секретом, что у него на плавбазе есть женщина. Дело зашло далеко, может быть, я виноват, вовремя не одернул. Я знал, что он собирается разводиться с женой, мы, кстати, с ним почти соседи. В последний свой отпуск он уехал, я его не видел, а перед прошлым рейсом он почти и не показывался дома. Слишком много у него было срывов, выдержать это трудно. Характер к тому же не сахар. Ждет, что ему все на блюдечке поднесут! Я ему говорил: «Собери документы, снеси в инспекцию», а он — ноль внимания. Ну и сиди штурманом! — Малов говорил быстро, глубоко затягиваясь и выпуская дым сильными короткими выдохами.

— Я, конечно, знаю Сухова хуже, чем вы, но мне приходилось с ним работать, и непохоже все это на него… чтобы вот так закончить, — сказал Аркадий Семенович.

Вопросы раздражали Малова. Явился… Хоть и говорят на промысле, что Шестинский спокойный и рассудительный, что не лезет никуда, если того не требует обстановка, а на самом деле настырный. Сидел бы на базе и оттуда командовал, а здесь и без него достаточно загадок; начнет еще по судну бродить, каждого выспрашивать, доберется и до Ефимчука, и до Баукина. Старпом тоже что-то измышляет. Молодой, воображает себя сыщиком, а что здесь копать? Человек исчез, его не оживишь, а рейс — псу под хвост. Надо было успокоить Шестинского, отвязаться от него, успеть еще раз переговорить со старпомом, но Аркадий Семенович из рубки не уходил, хотя уже несколько раз Малов предлагал ему перекусить.

После переговоров с начальником промрайона Шестинский наконец согласился спуститься в отведенную ему каюту, сполоснуть лицо и руки.

— Проведите Аркадия Семеновича, — приказал Малов боцману, — да не забудьте сменить там постель.

Каюта, отведенная Шестинскому, была небольшой и, судя по всему, принадлежала кому-то из комсостава, а хозяина ее на время поселили в другую каюту. Вещи оставались еще здесь: в углу на вешалке висела кожаная куртка, на умывальнике стоял флакончик одеколона «Свежесть», лежали щетка, мыло, разные пластмассовые коробочки; на полках — лоции. Боцман принес чистые отглаженные простыни, стал менять постель, но Шестинский остановил его:

— Не стоит, излишне. Возможно, мне и не понадобится, спать я пока не собираюсь.

Боцман ушел. Аркадий Семенович скинул рубашку, включил воду, подставил под кран плечи. Тело уже впитало тепло дня, становилось душно, и надо было прогнать сон, усталость.

Он взял чистое полотенце, растер руки, спину, и в это время в каюту постучали.

Дверь тихо отодвинулась, и он увидел молодого парня с роскошными усами, подтянутого, вышколенного, одетого по форме. Это было не совсем обычно. В рыбацком флоте форма только для берега, чтобы явиться в управление, в бухгалтерию за расчетом, иной раз в ресторан, а здесь в море — заношенный свитер, кожаная куртка, может быть, и дубленка — в зависимости от широты; да еще бывает так: повезет капитану с выловом в какой-нибудь рубахе — так и будет таскать ее на промысле, пока она не истлеет.

Юноша, вошедший в каюту, стоял в полной форме, положенной по уставу, — пуговицы блестели, черный галстук, новые шевроны.

— Разрешите обратиться? — сказал он сухо.

— Обращайтесь, старший помощник, — сказал Аркадий Семенович, определив его должность по числу нашивок.

VI

Сухов не представлял, сколько времени он продержался. Он чувствовал, как все тяжелее дается ему каждое новое движение, мускулы буквально задеревенели, хотелось пить, мысли смешались, перестали быть четкими, и только в сознании все время билось: выжить, выдержать, ни в коем случае не терять надежды. Его несколько приободрило, что пелена тумана стала теперь не сплошной, на несколько метров вокруг стала видна вода. Солнце было скрыто за дымкой, и поэтому вода вокруг была темной. Самое страшное было позади. Но теперь Сухов понимал, что страшнее любой ситуации — пустота и отсутствие надежды на спасение. Надо держаться, только держаться, остальное не в его силах. Он должен держаться на воде, подгребая одеревеневшими руками, и дышать. Дышать, напрягая уставшую шею, изредка, при неудачном движении, погружаясь в соленую воду, но дышать! Ночью он напрасно метался. Непростительно запаниковал! Надо было просто держаться на месте. По-видимому, не рассчитал, рванулся, заметался в воде, как рыба, ищущая выход из сетей. Забыл основное правило: очутился в воде — не суетись, береги силы, береги тепло, поддерживайся на плаву, тебе все равно не догнать, не найти судно, оттуда сами заметят тебя, подойдут, кинут спасательный круг, спустят штормтрап, подплывут на шлюпке. Хорошо еще, что сразу не пошел на дно! Если бы удар не пришелся вскользь… Удар ребром тренированной ладони; удар, рассчитанный на самое уязвимое место — шейные артерии. Даже нанесенный вскользь, потому что Сухов почти интуитивно сделал легкое движение плечом, удар мог стать роковым.

Очнулся он в воде, механически задержал воздух в легких, всплыл, рванулся к судну. Ночь была такой, что в ней не существовало ориентиров. И даже через много часов, когда забрезжил рассвет, он не приоткрыл завесу: сплошная темнота сменилась густой белизной. Белое молоко вокруг, мир, окутанный непроницаемым слоем мглы. Он пробовал кричать — бесполезно! Звук вяз в пространстве, натыкаясь на безответную белую стену. И только через час Сухов услышал тающие гудки судовых тифонов, он пытался плыть на звук, но гудки исчезли, растворились вдали, и он снова потерял всякую ориентировку. Еще раньше, до этих звуков, он неожиданно попал в месиво снулой рыбы, в поток белых вздутых брюшек, в слои чешуи, липкой, лезущей в уши, в рот. Это была умирающая, задохнувшаяся сардина. И по прорвавшимся гудкам тифонов, и особенно по этой массе погибшей рыбы он понял, что на «Диомеде» хватились его, ищут, а рыба эта выпущена из кошелька его судна. Значит, «Диомед» здесь, рядом, он крутится совсем близко! Мертвая рыба была вестником близкой помощи, спасения, но отняла столько сил! Руки вязли в скользящей, липкой массе, чешуя набилась в волосы, лезла в глаза. Сухов с трудом выбрался из этой липкой массы, и туман поглотил то, что когда-то было рыбьим косяком.

Гудки тоже стихли — мир погрузился в плотное молчание, где каждое движение порождало звонкий всплеск и болью отдавалось в ушах. Полное отчаяние охватило его. Он не хотел больше двигать онемевшими мускулами. Захотелось скользнуть вниз, в глубину, в холодные слои, прозрачные, тихие и бесконечные. Желание было неотступно, как наваждение, — разом покончить со всеми мучениями. Но там, на борту «Диомеда», оставался Ефимчук, для которого гибель его, Сухова, означала жизнь, дальнейшее тихое существование в личине классного повара, находящего путь к людям через желудок, ежедневное спасибо от всех в салоне, камбуз, полный запахов пряностей, и день, когда все успокоится и можно будет уйти беспрепятственно. И еще оставалась в этой жизни почти одинокая женщина, которая сникнет в печали и которой после его гибели будет поздно начинать все сначала. Сухов осторожно перевернулся на спину, в таком положении держаться на воде было легче.