Трудный поиск - Борис Натанович Гуревич

Итак, Курилов взял слово.

— Мне кажется, — сказал он, — не следует особенно преувеличивать наши трудности, как, впрочем, не стоит и не считаться с ними. Дело-то, конечно, не из легких. Пусть эксперт не уверен, что фамилия матери (или близкой родственницы) Нины действительно Поладьева, но в том, что она начинается на П, он да и мы с вами ведь не сомневаемся. Это подтверждают и буквы, вышитые на подоле платьица. Известны еще имя и отчество матери Нины, а это уже немало. Значит, первый путь — все-таки через загсы выявить всех девочек по фамилии Поладьева и близким ей по созвучию, родившихся в Ленинграде в течение 1940 или 1939 года. Кроме того, мы знаем, что девочку эвакуировали из Ленинграда в 1941 году, и знаем даже, при каких обстоятельствах нашли Нину. Значит, второй путь — определить, каким эшелоном вывезли Нину, найти тех людей, которые отправляли эшелон или встречали его где-нибудь в пути. Я согласен, наши версии не слишком документированы. Но на то они и версии. Вера Николаевна выразила сомнение в том, что Нина родилась в Ленинграде, а не, скажем, в Ленинградской области. Я могу пойти еще дальше. Что вообще указывает на связь девочки с Ленинградом? Рассказ железнодорожника. Он, конечно, ничего не перепутал, иначе он бы не ручался, но из его слов следует, что Нину сняли с ленинградского поезда. Но ведь девочка могла попасть в этот поезд не в Ленинграде, а где-нибудь вместе с матерью подсесть в него в пути. Царапины на крышке смущают и меня. Безусловно, предположение Веры Николаевны о том, что Нина к Поладьевым не имеет никакого отношения, может быть и справедливо, но... Я могу предложить вашему вниманию еще с десяток вариантов, и если мы с самого начала будем во всем сомневаться, мы далеко не уедем. В каждую очередную версию во время работы над ней надо верить так, как будто она единственная. Только так мы сможем добиться успеха.

Выступление Курилова оказало на всех нас прямо-таки магнетизирующее действие. Заулыбалась даже строгая и сдержанная Вера Николаевна. Что же касается Коли Сазонова, то он ликовал. И опять нам казалось, что Петр Севастьянович ничего особенного не сказал, что все это мы знали сами и главная его заслуга в точных и уверенных формулировках. Что же касается некоторых деталей, то я даже кое в чем не был согласен с нашим начальником.

— Я думаю, — сказал я, — начинать надо не с Нины Поладьевой, то есть не с загса, а с Поладьевой-матери или даже Поладьева-деда, то есть с адресного бюро.

Все присутствующие охотно согласились со мной, а Петр Севастьянович предложил мне, не откладывая дела в долгий ящик, идти оформлять командировку в Ленинград.

— Кстати, — сказал Курилов, когда мы остались с ним одни. — У тебя есть еще одно важное дело. Постарайся убедить Нину вернуться к Крамаренко. Она должна понять, что очень несправедлива к ним, они страдают от такого ее поведения, корят себя, хотя, как ты понимаешь, ни в чем перед ней не виноваты.

— Это уже сделано, — ответил я, — и мне совсем не пришлось уговаривать Нину. Как только она узнала, что Крамаренко не сердятся на нее, она сразу же помчалась домой. Потом я еще раз увиделся с ней, и она сказала мне, что все в порядке.

8

Начальник Ленинградского адресного бюро сам прошел со мной в зал, где стояли большие барабаны с сотнями тысяч карточек на всех прописанных в Ленинграде и Ленинградской области. У барабанов сидели девушки и давали справки по непрерывно звонившим телефонам.

Поладьевых в Ленинграде было двести, Модестов Поладьевых, как ни странно, тоже оказалось не так уж мало — сорок три человека. На каждого из них была заведена карточка, несколько карточек были перечеркнуты красной чертой — это означало, что те, на кого они были заведены, недавно умерли.

Итак, мне предстояло обойти сорок три квартиры в разных концах города, познакомиться с сорока тремя Поладьевыми. На первый взгляд дело нехитрое, и уж, во всяком случае, не творческое, ходи себе да ходи, пока не набредешь на нужного человека... Но это только на первый взгляд.

Среди Модестов Поладьевых были самые разные люди. Был инженер Поладьев, был художник Поладьев, был Поладьев — вахтер шахматного клуба. Я очень удивлялся, что эта фамилия, которая и мне, и Курилову казалась такой редкой, имела своих представителей чуть ли не во всех профессиях.

Нелегкое это было дело. Я не слишком хорошо знал город, хотя и бывал уже в нем несколько раз. Но, пожалуй, это было не самым главным. Конечно, я разыскивал не вора и не убийцу, и мне не нужно было придумывать каждый раз новый предлог для беседы с очередным Модестом Поладьевым, но зато я часто приезжал впустую. То Поладьева еще не было дома, то его уже не было дома, то он был в отпуске, то в командировке. И тогда приходилось приезжать во второй, в третий раз или, на худой конец, разговаривать с соседями. Некоторые Поладьевы понимали все с полуслова, но встречались и такие, которым приходилось объяснять цель моего прихода по полчаса.

Постепенно число интересующих меня Поладьевых уменьшалось, но на всю эту черновую, можно сказать бесполезную, работу ушел месяц. Впрочем, если бы я догадался начать с другого конца списка, я достиг бы цели уже через несколько дней, ибо тот Модест Поладьев, который был мне нужен, числился в моем списке сорок первым.

Модест Иванович Поладьев, тот самый, которого я искал, умер год назад.

Жилконтора дома, где он проживал около двадцати лет, находилась в старом трехэтажном особняке на Петроградской стороне. Полистав домовую книгу, я без труда обнаружил, что до своего замужества вместе с ним жила его дочь, которую звали Елена Модестовна.

Соседи по квартире рассказали мне, что умер Поладьев не в Ленинграде, а где-то на юге, как будто бы на Кубани, куда он часто ездил к младшей сестре, работавшей там народным судьей. Еще во время войны ему сообщили о смерти дочери и внучки, и после этого он совершенно замкнулся в себе. Последние годы Модест Иванович жил на юге даже больше, чем дома, приезжая в Ленинград только поздней осенью и уезжая весной.

Когда-то в этой квартире ему