Трудный поиск - Борис Натанович Гуревич

Я долго шел по горячим следам Алексея Федоровича. В одной комнате он недавно был, в другую только что заглядывал, в третью звонил, в четвертой его ждали с минуты на минуту. Это был как раз тот случай, когда можно было попытаться заранее, не видя человека, составить о нем представление. Я мысленно нарисовал себе чрезвычайно общительного, сухонького и легкого на подъем (иначе как бы он мог так быстро передвигаться?) старичка и, конечно, ошибся. В одном из бесчисленных коридоров меня остановил полный мужчина, далеко еще не старый, по крайней мере по внешнему виду. В правой руке он держал большой цветной платок, который почти не отнимал от покрытого испариной лба.

— Это вы меня искали? — спросил он. — Мне уже десять человек сказали.

— Я, Алексей Федорович. Как вы догадались?

Он довольно засмеялся:

— А я здесь всех знаю. Кроме того, мне вас описали.

— У меня к вам исключительно важное дело.

— Верю. Между прочим, молодой человек, неважных дел вообще не бывает...

Беспрерывно остря и каламбуря, он довел меня до большой двустворчатой двери с табличкой: «Главный инженер отделения» и, нимало не смущаясь, толкнул дверь и сказал поднявшемуся ему навстречу главному инженеру:

— Тимофей Сергеевич, ты разрешишь тут в углу устроиться? Мы не помешаем?..

Я встречался с людьми, обладавшими хорошей памятью. Среди моих школьных приятелей был один, который выиграл много пари, запоминая после одного прочтения и потом пересказывая слово в слово страницу какого-нибудь сложного текста. Но я не очень верил, что сидящий передо мной на диване человек может восстановить крохотный эпизод многолетней давности. И опять ошибся.

— Как же, как же, помню, — сказал он, когда я рассказал ему все, что знал сам. — Правда, девочкой этой занимался не я, а один наш сотрудник, погибший вскоре при железнодорожной катастрофе, но я, пожалуй, знаю об этом деле все то немногое, что знал он. После долгих мытарств, еле-еле уйдя от немцев, к нам прибыл эшелон с эвакуированными ленинградцами. В одном из вагонов ехала маленькая девочка, мать которой отстала от поезда в пути. Девочку мы передали старушке, которой помогли уехать в Энск. Вот и все. Но зато уж это абсолютно точно.

Итак, Нину привезли из Ленинграда. Уверенность Алексея Федоровича передалась и мне. Теперь я не сомневался хотя бы в городе. Не могу сказать, чтобы сведения, полученные от старого железнодорожника, намного облегчали нашу задачу, но тот, кто хоть раз в жизни занимался подобными поисками, согласится со мной, что любая определенность, любое открытие, сделанное по пути, кажется большой победой, придает силы и помогает двигаться дальше.

По дороге в Энск я много думал о медальоне, который принес Крамаренко. Сначала мне вообще показалось странным, что родители при расставании вручили ребенку такой необычный и, я бы сказал, несовременный предмет. После разговора с Алексеем Федоровичем я понял, что ничего странного в этом, пожалуй, нет. Я попытался представить себе почти со всех сторон отрезанный от страны, окруженный врагами Ленинград. Немцы надеются не сегодня-завтра ворваться в город. Они с удовольствием наблюдают его в цейсовские бинокли.

Хуже всего, конечно, детям. Их по возможности эвакуируют из Ленинграда, отправляют на Большую землю. Но возможности эти невелики. Сегодня они могут представиться, завтра их уже не будет. И за какие-то час-два нужно отправить годовалого ребенка за тысячи километров с незнакомыми людьми.

Эти люди сами еле держатся на ногах от усталости и плохо понимают, какие напутствия дают им убитые горем родители. И переполненная отчаянием мать в последнюю минуту срывает с шеи безделушку — золотой медальон — и вешает его на шею дочке, чтобы когда-нибудь он помог им встретиться. А может быть, она думает вовсе не об этом, а о том, что сопровождающая ее девочку воспитательница где-нибудь по дороге обменяет медальон на продукты и накормит ребенка. Возможно, с Ниной все обстояло совсем по-другому, но медальон теперь не казался мне таким уж анахронизмом.

На следующий день по возвращении я доложил Петру Севастьяновичу о своих «успехах», а он, в свою очередь, сообщил мне, что дело это вышло за рамки нашего отдела. Нина успела побывать на приеме у самого начальника Управления, и он уже звонил по этому поводу Курилову.

— Все, что ты сообщил мне, конечно, очень важно. Но мало этого, ничтожно мало. Может быть, есть еще какие-нибудь зацепки?

И хотя никаких зацепок больше не было, я, как мог, успокоил полковника, потому что откуда-то у меня появилась уверенность, что, если родители Нины живы, я их обязательно найду.

7

Начальник отделения НТО (научно-технического отдела) майор Ребров, которому я отдал платьице и медальон, внимательно выслушал меня и попросил зайти на следующий день. Я заикнулся было о том, что хорошо бы провести экспертизу уже сегодня, но он, вполне в общем-то логично, возразил, что Нина живет без родителей уже четырнадцать лет и, хотя он очень сочувствует девочке, один день ничего не решает. К тому же люди его перегружены сверх меры и не успевают в срок проводить экспертизы по постановлениям следствия.

Все-таки Ребров не выдержал и сразу взялся за мои «экспонаты», но узнал я об этом только вечером, когда зашел к полковнику подписать заготовленные мною запросы по другим делам. На столе перед Куриловым лежал Нинин медальон. Перехватив мой взгляд, Курилов улыбнулся и сказал:

— Может быть, все это не так уж и сложно, ларчик, то есть медальон, открылся довольно просто. — Потом он покрутил медальон за цепочку на пальце и, протянув его мне, заявил уже совсем другим тоном — строго официально: — Мать Нины ты должен найти в течение нескольких дней, фамилия нераспространенная.

Когда я ушел в свой кабинет и внимательно рассмотрел медальон, я понял, что ларчик открывался совсем не так просто, и то, что обнаружил опытнейший работник НТО Ребров, мог пропустить и гораздо более квалифицированный сотрудник, чем я, начинающий сотрудник паспортного отдела.

Одна металлическая петля медальона несла на себе две крышки — лицевую и оборотную, — которые прижимали с обеих сторон тонкую золотую перегородку. Передняя крышка запиралась на защелку, замок которой был сломан. По идее, именно здесь должна была храниться фотография или прядь волос. Естественно, сейчас там ничего не было, иначе давно было