Семь дней в июне - Тиа Уильямс

Приближался ее первый день в новой школе.

Понедельник

Глава 4. Мантра

– Позвольте мне поговорить с Таем, директор Скотт.

Озадаченная женщина подалась вперед над столом, заваленным бумагами.

– Мистер Холл, когда вы в последний раз «поговорили» с Таем, я обнаружила его сидящим на подоконнике пятого этажа, свесившим ноги наружу.

– Он пишет плоско. Ему нужно было изменить перспективу.

– Ему тринадцать лет. Вы подтолкнули ребенка к потенциально смертельно опасному поведению.

– Тай провел прошлый год в центре содержания несовершеннолетних строгого режима. Думаете, это окно было самым ярким моментом в его жизни?

Он вежливо улыбнулся, стараясь скрыть панику, которая охватила его на самом деле.

Шейн Холл был не там, где должен бы находиться. Согласно маршруту, составленному рекламным отделом его издательства, пять минут назад он должен был прибыть в аэропорт. Но Тай был его любимым учеником. А здоровые, работоспособные люди не уезжают надолго, не попрощавшись.

В тридцать два года Шейн не привык быть здоровым и работоспособным. Когда двадцать шесть месяцев и четырнадцать дней назад он проснулся трезвым впервые с тех пор, как был ростом ниже пяти футов, то понял, что наконец-то научился жить без алкоголя. Однако как стать ответственным взрослым, пока не понял. Можно было бы обратиться к психотерапевту, но, черт возьми, нет! Он был писателем – зачем ему отдавать свое дерьмо бесплатно? Вместо этого он бегал по пять миль в день. Пил столько, сколько весил. Добавлял семена чиа во все блюда. Не ел красного мяса. И сахара. Не ходил к проституткам.

Он терпеливо ждал того дня, когда наконец в результате почувствует себя нормальным.

Единственное, что Шейн умел делать хорошо, – это писать, но он делал это только пьяным. Пьяным он стал любимцем критиков. Он разбогател, будучи постоянно пьяным. Он выпустил четыре «гипнотические, экстатические элегии разбитой молодости» – как написали в «Нью-Йорк таймс» – в пьяном виде. Он выиграл Национальную книжную премию, будучи пьяным. Он не написал ни одного предложения трезвым, и, честно говоря, ему было страшно даже пытаться. Поэтому писательство он пока отложил. И начал делать то, что делает каждый не пишущий писатель, – преподавать. Поскольку его имя открывало двери (и привлекало спонсоров) в высокооплачиваемые частные школы, он стал востребован в кругу «приглашенных авторов-стипендиатов».

Шейн преподавал литературное творчество маленьким засранцам в элитных школах в Далласе, Портленде, Хартфорде, Ричмонде, Сан-Франциско – и теперь в Провиденсе, Род-Айленд. Обычно его нанимали только на семестр. Достаточно времени, чтобы встряхнуть детишек, пробить бреши в их привилегированном мировоззрении, прежде чем они снова потонут в самодовольстве. Это все замечательно, но то были не настоящие причины, по которым он устраивал преподавательские туры.

Каждый раз, когда Шейн приземлялся в новом городе, он спрашивал у водителя Uber, где находится самый плохой район. Потом отправлялся туда и находил самую неблагополучную школу в этом районе – такую, где семиклассников заставляли стоять в очереди на холоде с семи утра, чтобы пройти контроль безопасности, на который уходил почти час, из-за чего ученики опаздывали на занятия, а потом их исключали за опоздание. Школу, в которой закрывали глаза на охранников, лупивших детей дубинками за «непристойные выражения». Школу, которая позволяла отправлять несчастных, обиженных, голодных, неухоженных, часто бездомных детей в детские тюрьмы за выдуманные проступки.

В колонии они получали настоящее образование. А к восемнадцати годам понимали, что больше всего им нравится роль заключенных.

Шейн находил такую школу в каждом городе и буквально бросался к директору, предлагая услуги репетитора и наставничество после уроков, что угодно. Шейна неудержимо тянуло помочь этим детям. Он даже не был уверен, кто кому больше помогает.

Шейн стоял по другую сторону стола директора Скотта, осматривая затхлый кабинет размером с чулан. И вдруг его взгляд задержался на пожелтевшем плакате, приклеенном к блевотно-зеленой стене:

Запрещенные предметы: электроника, солнцезащитные очки, одежда цветов бандитских группировок.

«Цвета бандитских группировок» было написано красными чернилами, вероятно, для того, чтобы достучаться до группировки «Кровавых», вынашивавших грандиозные планы. Шейна поразила такая некомпетентность. Неужели это придумала лично директор Скотт? Возможно, двадцать лет назад она согласилась на эту работу, полагая, что спасет молодежь, как Морган Фриман в фильме «Держись за меня». Но сегодня она рассталась с прошлыми надеждами – к тому же на ее скуле красовался фиолетовый синяк от удара канцелярской точилкой, которую швырнул в нее ученик. Шейн видел, как это произошло.

– Мистер Холл, – устало произнесла она, – вы бы проделали этот трюк с окном с учениками частной школы?

– Нет, потому что мне на них наплевать. – Осознав, что у него вырвалось, Шейн замер. Господи, надо держать себя в руках, чтобы не проболтаться, о чем бы он ни думал. – То есть я имею в виду… Мне не все равно. Я просто не так сильно заинтересован. Дети в школах Лиги плюща принимают эстафету от старшего поколения; они и так хороши. Меня же там используют для рекомендательных писем и селфи.

– Вы делаете селфи с учениками?

Может быть, это неэтично? Шейн не разбирался в социальных сетях, он на самом деле ничего о них не знал. В вопросах современного цивилизованного поведения у него оставалось много белых пятен. Шейн недалеко ушел от того, кем был, когда отключился на плече Гейл Кинг[29], пока Джесси Уильямс объявлял, что он выиграл премию Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения 2009 года за выдающееся произведение художественной литературы.

Поклонники считали его загадочным – он всех сторонился, не подписывал книги, не читал отрывки из своих произведений, не появлялся в литературных кругах, потому что был хулиганом, которому все до хрена. Но на самом деле Шейн просто запутался в противоречиях. И не хотел выносить свою «противоречивость» на публику. Поэтому, как только он смог позволить себе кочевать, где вздумается, влача существование втайне ото всех, в далеких уголках земного шара, он так и поступил.

На Тобаго[30] он делил хижину на пляже с соседом, которого не шокировали его неумелые манеры поведения за столом или режим сна, как у младенца, потому что его соседом была черепаха. Шейн с удовольствием делился безумными признаниями с барменшей в Картахене, потому что она говорила на четырех языках, и ни один из них не был английским.

Хотя Шейн Холл добился огромного успеха благодаря своей писательской деятельности, написал все это человек, который никогда не должен был стать знаменитым.

И в традиционном, полном условностей литературном мире присущие ему качества только окрепли.

Взглянув на часы, он понял, что вот-вот опоздает на самолет. Шейн задумчиво нахмурился. Потом почесал бицепс под футболкой с короткими рукавами. И рассеянно потянул себя за нижнюю губу. Нервный тик, бывает. Но Шейн почувствовал, что настроение в