День святого Валентина - Катерина Зарудина

– Папа, а я? – раздается рядом в темноте ревнивый, мурлычащий голос Василисы.

– Сейчас иду к тебе, – смеется он счастливо и ласково.

Валя, с большим трудом выплыв из сладкой дремоты, вцепляется напоследок в его шею и вся исчезает в его рубашке, как в огромном, реющем парусе. От него так вкусно пахнет и совершенно не хочется его отпускать!

Когда им с Васькой было четырнадцать, отец от них ушел. Сбылось Маргошино предсказание и ее огромное пожелание одновременно. Это было так неожиданно и непонятно. Всегда был рядом, его можно было потрогать, любил только их с мамой, и вдруг, в одночасье, стало тоскливо, серо. И очень холодно. Как будто они всегда жили на юге, беззаботно нежась на солнышке, и вдруг какой-то злой чародей, гад настоящий взял и переселил их в Антарктиду. На самую льдину закинул, даже не разрешив взять с собой теплый свитер. Они с Васькой долго еще ждали его, замирая в комнате от каждого стука и звонка в дверь, но это или соседка приходила за сахаром, или еще приносило кого-нибудь чужого и ненужного. И с каждым таким звонком на сердце оставалась долго саднящая ранка и разочарование. Выстроенная годами, любовью и привычками пирамида их мироощущения рухнула в одночасье, и они, потеряв равновесие, повисли в воздухе. Даже без тонюсенькой ниточки. Его родной запах долго не выветривался из квартиры, а в большом мамином шкафу со скрипучими дверцами он живет до сих пор и, похоже, не собирается менять место прописки.

Валя поняла тогда, что значит любить. Любить и страдать.

Отец был военным инженером, строил разные засекреченные объекты. Всегда приходил домой в одно и то же время, хоть часы по нему сверяй. Все дружно садились за стол, смеялись, мама вкусно готовила. Так хорошо было вместе… Валя навсегда запомнила случай, как в день Восьмого Марта отца очень долго не было. Мама стала волноваться, а когда она волновалась, то всегда начинала машинально мыть полы и прибираться, хотя это и не требовалось. В квартире всегда и так все блестело. Открыла дверь, чтобы вынести мусор, а там стоял папа в фуражке набекрень и с букетом тоже завалившихся на сторону красных вялых тюльпанов. Еле на ногах держался, но букет торжественно вручил. С дурацкой расплывшейся улыбкой и невнятным мычанием. У него был такой нелепый и жалкий вид, что сердце сжалось и стало размером с грецкий орех. После этого случая Валя не переносила выпивших мужчин, а тюльпаны покупала себе сама. И только желтые.

Мама после его ухода не истерила, не расклеилась, не ожесточилась, никого не проклинала и не скукоживалась под участливыми взглядами «добреньких» соседей. Вернее, соседок. Первое время она отчаянно перестирывала все шторы, полотенца, постельное белье, да и вообще все, что попадалось под руку. Частенько это были их с Васькой шмотки, с большим трудом добытые в закрытых магазинах или через знакомых, поэтому в тот период Вася, чтобы не лишиться стратегически важной части гардероба, стала прибираться в комнате. Потом стиральная машина с трогательным названием «Малютка», не выдержав повышенной нагрузки, взбунтовалась и вырубилась. Маму это не остановило, и она продолжила стирать вручную. Достиралась она до того, что кожа на ладонях лопнула, а тонкая кожица на пальцах треснула глубокими ранами, похожими на язвы, и оттуда долгое время сочилась кровь. Не хотели никак заживать, хотя мама старательно перевязывала пальцы бинтами. Видимо, то же самое происходило с маминым сердцем…

Потихоньку «стиральный» бзик прошел. Как нельзя вовремя маме предложили работу в Красном Кресте. Там надо было много времени проводить на работе, ездить в командировки, общаться… Мама не очень любила с кем-то общаться, кроме своей любимой семьи, даже подруг никаких никогда не было за ненадобностью, но здесь другого выхода не было, и на несколько лет она стала совершенно другой. Просто включила свой механизм выживания. Теперь в окне, освещенном желтым теплым плафоном, поздними вечерами частенько можно было увидеть такую родную, сильно ссутуленную спину женщины. Валя знала, что в комнате точно никого нет, смотреть там не на кого. Да и не на что. Просто мама отвернулась. Даже рукой ей не помашешь…

Мама больше никогда никого не любила. Мужчины стали ей неинтересны, она перестала их воспринимать в принципе. Относилась как к инопланетянам или как к маленьким орущим детям, когда те болеют, описались и хотят есть. Перегорело все. А в молодости она, изящно вскинув красивую аккуратную голову, частенько любила запальчиво повторять: «Я любого могу скрутить!» В полушутку, в полусерьез, и при этом ее карие глаза полыхали. Глядя на нее, такую яркую, горящую красавицу, действительно никто не собирался с ней спорить, и в это утверждение можно было спокойно поверить. Да, конечно, как же иначе… В итоге получилось, что скрутили ее.

Валя никогда бы не смогла так заявить, потому что она знала, что всегда найдется кто-то красивее, интереснее ее, поэтому «любого скрутить» она не сможет». Да она и не собиралась.

Он ушел из их гнезда. Насиженного, уютного. Перелетел в другое. Мужчины редко уходят в никуда, они обычно уходят к кому-то. Ведь они не могут без присмотра – эти вечные дети. Потому что их нужно покормить, обстирать, спать положить, сказав при этом неоднократно, что он – самый-самый. Что он – принц, естественно. И что если бы не он – красавец – сидели бы они так на своем мягком месте и дальше, горестно куковали, на судьбу горемычную сетовали. В пыльное окошко свое осточертевшее отражение рассматривали.

После родительского развода Валя, сильно скучавшая по отцу, продолжала с ним часто встречаться. Она почувствовала, что долго не сможет не видеть его глаз и не слышать родной, любимый голос. Заболеет без него. А вот Васька наотрез отказалась его видеть и знать о нем что-либо. Здесь они будто поменялись с Валей местами, потому что обычно обидчивой была Валя. Ее раздражала порой собственная обидчивость, ведь обидчивый – значит уязвимый. А кто сказал, что надо быть неуязвимым, где это написано? Может, это шарм определенный придает. Вот Васька, видимо, и решила так шарма себе добавить: не смогла ему простить предательства, уперлась как баран. Глупая. Так и не смогла понять, что предательство повсюду, и все мы в той или иной степени предатели. Вольно или невольно. От нас уходят в итоге наши родители, пусть в мир иной, но это – предательство. Мы растим детей, а потом они машут нам ручкой, не звонят неделями или с трудом, через силу, с кислой рожей выдавливают из себя односложные предложения. Это как прикажете понимать и на это реагировать? С пониманием, скажете вы. Ну-ну…

А любовь? Основа жизни, которая бок о бок идет с предательством. Кто кого оставит первым. Чтобы не плакало уязвленное самолюбие. Игры-игрульки…

Предательство даже заложено в самой основе жизни. Мы двигаемся от молодости к старости, то есть от лучшего к худшему, от рождения к смерти. И ничего с этим не поделать. Увы. В этом тоже заключена несправедливость, и ты можешь только воспринять данную аксиому. Точнее покориться, что тоже не очень приятно.

– Ну не могут же люди жить вечно? – ответил ей как-то папа в их дискуссии на эту тему. – Ты как восьмилетняя рассуждаешь. Так планета погибла бы от перенаселения…

Да, понимаю, хотелось ответить ей. Но одно дело, когда человек ушел, прожив долгую по нашим меркам жизнь, а совсем иное, когда его забрали во цвете лет, и он своим преждевременным уходом сделал несчастными всех своих близких. Разве это по-честному?

Васька, как ни странно, согласилась с ней. Обычно их мнения редко совпадали, особенно в том, что не касалось их «объектов».

– Возможно, что-то в твоих словах есть. Тема, конечно, сложная, неоднозначная… – не отрываясь от компьютера, сказала она. – Помнишь Марата с Юльчиком?

Конечно, Валя их помнила. Они учились с Маратом с первого класса. Смуглый, худенький, воспитанный мальчишка, к девятому классу он превратился в интересного парня со смоляными, слегка волнистыми волосами, с точеным носом и глазами светло-орехового цвета. Он был татарином. В девятом классе к ним пришла Юлька – девушка типичной славянской внешности, с добрым круглым лицом, серыми, вечно смеющимися глазами, светло-русыми, нежно вьющимися волосами и большой попой, которую она обтягивала модными джинсами стрейч. Ее беззаботный смех периодически раздавался в классах и коридоре. Они вместе с Маратом поступили в один институт – МАИ, и Юлькин смех стал раздаваться уже в просторных институтских аудиториях. Он был как колокольчик – звонкий, легкий и неожиданный. Все ходили угрюмые, обозлившиеся на весь свет, а колокольчик звенел. Может, этому беспечному перезвону способствовало то, что ее папа был тренером какой-то сборной в Германии и в Москве ее родители практически не появлялись. Юлька летала к ним каждый месяц. Сначала одна, потом с Маратом. Злые языки говорили, что вот, мол, татарский парень – не промах, молодчина, знал, в кого вцепиться. Учитесь все у него, и жизнь будет намного легче. А когда Марат появлялся в новых джинсах или кроссовках – обсуждений было… Про кожаную куртку и говорить нечего… Все чуть не задушились, включая преподавателей.