Чудеса происходят вовремя - Мицос Александропулос

Размышления Филиппа прервал стук в дверь.

Вошла служанка. Она сказала, что внизу ждет Георгис Дондопулос.

Филипп взглянул на часы. Было за полночь.

— В такой час? — удивился Филипп и хотел было отослать служанку, пусть скажет, что хозяин спит. Но заколебался — как обычно перед окончательным решением. Принять решение он так и не успел: в дверях, за спиной служанки, выросла хорошо знакомая высокая стройная фигура с чуть посеребренной кудрявой шевелюрой, с тоненькими усиками «под Дугласа» и сверкающим золотым зубом в уголке рта. Эти приметы создавали неповторимый облик Георгиса Дондопулоса, выделяя его из всех членов муниципального совета.

Филипп поднялся.

— Добро пожаловать, Георгис, — приветливо сказал он.

Георгис ворвался к Филиппу подобно вихрю. Потом Филипп так и не мог припомнить, поздоровался ли он. Скорее всего, не поздоровался, и ничего удивительного в этом не было: Георгис так и остался максималистом, абсолютно лишенным выдержки и практической смекалки. Каждый здравомыслящий человек начинал бы с малого и кончал большим, а Георгис выкладывал все сразу, одним духом, и к тому же в выражениях, совершенно не соответствовавших его утонченной внешности. Чаще всего подобные атаки оканчивались неудачей: резко, в тех же неделикатных выражениях, ему отвечали полным отказом. И тогда Георгис шел на попятный, он понижал голос, сбавлял требования и в конце концов вместо того, чтоб урвать большой куш, подбирал жалкие крохи.

Так получилось и теперь. Стоя и возбужденно жестикулируя — Филипп предложил ему кресло, но он не сел, — Георгис сделал краткое и категорическое вступление:

— Я старше и беднее вас всех! Вот уже сорок лет я занимаюсь политикой и не извлек из этого ломаного гроша! — Голос его срывался на крик. Ни у кого из членов совета нет стольких прав, формальных и моральных, а также необходимых деловых качеств, как у него. Поэтому рассуждать тут нечего: он и только он должен стать теперь мэром.

— Потише, потише, — пытался остановить его Филипп. — Давай-ка успокоимся... Давай-ка разберемся во всем по порядку... Я пока велю сварить кофе...

Однако Георгис расходился все больше.

— Нет! — Он махнул рукой, словно обрубал предложения Филиппа ятаганом. — На этот раз я не попаду впросак, на этот раз меня не одурачат!.. Я спустил все свое состояние, я пожертвовал всем и теперь нищенствую! Никто еще никогда обо мне не позаботился! Довольно! Больше я терпеть не желаю!

— Я пойду на все! — кричал он. — Вот увидите, перекинусь к коммунистам в «Улей»! Там по крайней мере у меня совесть будет спокойна... Я вам не Будда, чтоб глотать обиды... Пора обратить внимание и на меня, пока я окончательно не пошел ко дну...

— Успокойся, успокойся, — приговаривал Филипп.

И вскоре Георгис затих. Он устало рухнул в кресло, взял чашечку кофе. Руки у него дрожали.

— Эх, Филипп, до чего я дошел!

— Знаю, знаю...

— До крайности дошел... Сам дивлюсь, откуда только берутся силы...

— Понимаю, Георгис...

Да, Филипп понимал Георгиса. Такое не раз случалось и с ним, когда у него еще хватало сил выдерживать дикие сцены с Анетой. Он тоже говорил без умолку, постепенно распаляясь от гнева, кипя, как вода в котле, и все в нем — мышцы, нервы, мозг — так и бурлило. В криках Филипп получал разрядку, иначе он, пожалуй, разорвался бы на тысячи кусочков. И он кричал, пока в ушах у него вдруг не раздавалось еле слышное «трак», и тогда позвоночник, как сломанная ветка, беспомощно сгибался, огонь гас, в котле прекращалось кипение, и уже ничто не вливало в него новых сил. Да и желание кричать мгновенно пропадало: Филипп понимал, что весь этот шум бесполезен. Ноги подкашивались, сердце бешено колотилось, и в тот момент, когда он искал глазами, за что бы ухватиться, а лицо, затылок и шею заливали ручьи пота, подходила Анета, брала его за руку и усаживала рядом с собой. «А теперь давай посидим и помолчим», — говорила она. И он послушно садился, потому что ничего другого сделать уже не мог. Он садился и молчал.

Теперь, глядя на Дондопулоса, Филипп будто наблюдал со стороны себя. Слов Георгиса он не разбирал. И даже не пытался в них вслушаться. Зато он вслушивался в голос Дондопулоса и отмечал, как вначале незаметно, а потом все явственнее и явственнее стал снижаться темп его речи. Отметил Филипп и жестикуляцию Дондопулоса — лихорадочную, судорожную — и понял, что долго тот не продержится. Поэтому, когда Георгис бросил взгляд в сторону кресла, Филипп уже знал, что произойдет дальше. «Сейчас свалится», — только успел подумать Филипп, как Георгис и в самом деле рухнул в кресло, а Филипп облегченно вздохнул. Впервые за последние суматошные дни он почувствовал, что улавливает нечто определенное, позволяющее ему сделать первые устойчивые шаги, вновь подняться на поверхность событий и, может быть, даже над ними. «По крайней мере этот у меня в руках... — решил Филипп. — Во всяком случае, сейчас... А ну-ка поглядим...» И придвинул к Дондопулосу другое кресло — для себя.

— Ну так как же, Георгис? Что же все-таки происходит?

— Слушай меня, Триандафилопулос: они устроили заговор и хотят тебя сожрать, — честно раскрыл свои карты Георгис. — Именно тебя. — И Георгис печально покачал головой. — Нас они слопали уже давно.

Всякий раз, когда Георгис отступался от своего, он говорил вещи, прямо противоположные тем, что говорил раньше.

— Ты у нас самая светлая голова, — сказал он Филиппу. — Так чего же ты дремлешь? Ведь они снова хотят тебя шантажировать! Все, что плел сегодня Трифонопулос, — ложь! Ложь от начала до конца!

Филипп пришел в замешательство.

— Трифонопулос? — растерянно переспросил он.

— Трифонопулос! — подтвердил Георгис. — Я слышал все!

Такого поворота Филипп не ожидал. Он растерялся, уверенность вновь ускользала от него. А ведь сегодня важнее всего с полным самообладанием провести разговор с Георгисом. Хотя бы с Георгисом. Смутное предчувствие подсказывало Филиппу, что успех сегодня, пусть самый маленький, предопределит дальнейший ход событий. Поэтому победы над Георгисом нужно добиться во что бы то ни стало. Это будет островок в болоте, ступенька, пусть самая низкая, но одна из тех, по которым предстоит подняться Филиппу, если он еще рассчитывает выбраться на поверхность и снова обрести самого себя. Эта мысль сразу же воодушевила Филиппа. Быстрота, с которой сработал его мозг, точность, с которой Филипп сформулировал свою мысль, говорили о том, что способности его не утрачены, что прежний Филипп еще жив. «Держи себя в руках — и ты вернешь себе все!» — кратко подытожил Филипп.

— А знаешь, Георгис, — сказал он с улыбкой, — ведь я вовсе и не намерен принимать всерьез россказни Трифонопулоса. Слишком низко он стоит, намного ниже нас с тобой.

— Конечно, — согласился Георгис. — Но я на всякий случай пошел и  п р о в е р и л!

Филипп почувствовал, что ступенька ускользает у него из-под ног.

— Проверил? — упавшим голосом переспросил он, и ему показалось, будто он висит в воздухе.

— Да, только что. Я прямо от Герасиматоса!

Филипп пошатнулся, как от удара, голова у него закружилась, однако во взгляде Георгиса он не увидел ни враждебности, ни насмешки. Напротив, взгляд его был дружеским, ободряющим; он как бы говорил Филиппу: «Я тебя не бью, я тебя только  т р е н и р у ю, натаскиваю. Слушай и готовься к тому, что будет завтра». И Филипп немного успокоился.

— Так что же? — спросил он с надеждой.

— А вот что: все это выдумки!

— Выдумки?

— От начала до конца! — категорически заявил Дондопулос. — То есть все почти так, как они говорят: и колье существует, и стоит оно тридцать тысяч, и покойный действительно собирался его купить. Все это верно, и мэр почти уже купил колье, но в последний момент отложил сделку до следующего дня. — Георгис замолчал, перевел дыхание и с ликованием провозгласил: — Вот тут-то и кроется одна деталь, которая ниспровергает их планы!

— Какая деталь? — не утерпел Филипп.

— Ах, такая деталь, такая деталь — не деталь, а бомба! — улыбался Георгис. — Он попросил Герасиматоса выгравировать с обратной стороны букву, начальную букву ее имени. Так вот, на этом конкретном факте они и сломают себе хребет. Потому что речь идет вовсе не о том лице, которое они хотели припутать. Буква-то не та!

Филипп смотрел на Георгиса, боясь ему поверить. Если бы Дондопулос сказал, что покойный мэр встал из могилы и направился к себе домой, это было бы вероятнее, чем то, что на колье выгравирована не «альфа» — начальная буква имени Анеты.

— Какая же там буква? Ты видел ее?

— Видел своими собственными глазами! Буква совсем другая. — И Георгис торжествующе прогремел: — Заглавная «зита»!

Теплая волна радости захлестнула Филиппа и ручейками разбежалась по всему телу, а лицо его засияло. Он с трудом удержался от того, чтобы не обнять Георгиса, не расцеловать его, не сказать ему самые добрые слова. Но Филипп совладал с собой. Столь горячие излияния могли бы выразить его чувства, но разрушили бы  д р у г о е. Это ощущение он берег сейчас в себе, и оно стояло над всеми прочими поверхностными эмоциями.