Чудеса происходят вовремя - Мицос Александропулос

Итак, работа шла полным ходом... Однако тут-то и разразились самые страшные события той ночи. За дверью раздался грохот. «Задвижку, скорее!..» — крикнул Агисилаос, но было уже поздно: двери широко распахнулись и, подобно наводнению, вниз по лестнице сплошным потоком устремились ноги, злые, перекошенные лица, палки.

— Полиция! — попытался крикнуть Агисилаос.

— Я тебе дам — полиция...

Кто-то со всего размаху обрушил на него палку, и Агисилаос очутился в другом конце комнаты, на пачках «Улья».

— На помощь! — позвал Лефтерис, но его тоже швырнули на пол. Рабочие вступили врукопашную.

— Бумагу! — командовал с верхней ступеньки Ибрагим. — Чтоб не осталось ни одного листка! Крушите машины, чтоб ничего не было целого — ни машин, ни людей! Громите все подряд.

За спиной Ибрагима показался Лингос.

— А ну, живее! Чего копаетесь? Трахни ломом по той машине... Вот так... Теперь по ящикам... А где господин Агисилаос?

К Агисилаосу Лингос относился с некоторым почтением. Они жили по соседству, к тому же в первом и втором классах, которые окончил Лингос, Агисилаос был его учителем.

— Вон он!

— Подними-ка его! Похлопай по щекам, пусть очнется.

Агисилаоса подняли, несколько пощечин привели его в чувство. Мутным, безразличным взглядом он медленно окинул картину разрушения. И вдруг взгляд его ожил.

— На помощь! — пронзительно закричал Агисилаос.

Лингос рассвирепел.

— А ну-ка врежьте ему еще!

Ему врезали, Агисилаос сначала скрючился, потом выпрямился как стрела и рухнул на ящик из-под мыла, который кто-то из бандитов Лингоса надел на голову Лефтериса. Лефтерис был в полузабытьи, он ощущал ноющую боль во всем теле, смутно угадывал, что творится в редакции, и, сознавая весь ужас случившегося, содрогался при мысли, что виной всему он, это по его следам нагрянули громилы. «Ах, этот Дондопулос...» — вспомнил Лефтерис, и могло ли ему прийти в голову...

Между тем как раз в этот момент Дондопулос очнулся и почувствовал холод. Он со стоном подтянул ноги (в первую минуту Георгису показалось, будто они обрублены по колено) и хотел приподняться, но ноги не слушались и дышалось с трудом: рот и нос были заложены. Он долго плевал и сморкался, корчась от острой боли. Хлоп! — что-то шлепнулось ему на ладонь. Георгис наклонился и различил поблескивающий в сгустках крови свой золотой зуб. Теперь он очнулся окончательно, огляделся, увидел дом врача и вспомнил все, что с ним произошло. Свет в окнах уже погас. «Ну и что с того, — подумал Георгис, — еще хорошо, что я оказался здесь поблизости». И, собрав все силы, поднялся на ноги.

Глава десятая

«Склонись, коль хочешь вознестись!» — произнес Филипп, закрывая дверь за Георгисом Дондопулосом. Очень верные слова. Именно этот процесс предстоит пройти Филиппу, приговор еще не вынесен, и пока в его распоряжении масса законных средств. Было бы только желание воспользоваться ими, была бы воля и упорство, такое упорство, которое он не раз отмечал у своих клиентов из простонародья. Только с таким упорством и можно довести борьбу до победы. А что за дело ты отстаивал — правое или неправое, законное или беззаконное, нравственное или безнравственное — не имеет никакого значения... Так вот, упорство в Филиппе есть! Он понял это, когда еще говорил с Дондопулосом, и особенно отчетливо осознал сейчас, уже после разговора. Этим важнейшим открытием он обязан Дондопулосу, хотя нет, при чем тут Дондопулос, какое отношение имеет он к внутреннему миру Филиппа? Ровным счетом никакого. Произошло совпадение: крохотная, незначительная сама по себе молекула нечаянно стимулировала большие сдвиги; случайное, совершенно случайное дуновение ветра вновь разожгло огонь, и ты, если зрячий, можешь оглядеться и увидеть, что творится вокруг тебя и в тебе самом. «Пролился свет, и в просиявшем свете познал он самого себя»[6]. Именно это произошло сегодня с Филиппом, именно за это он столь щедро заплатил Дондопулосу — за это и ни за что другое...

Так размышлял Филипп, поднимаясь по внутренней лестнице. Он дошел до середины и там, где лестница поворачивала, в задумчивости остановился. «Что следует теперь делать? Каким образом внутренние перемены перевоплотятся — иначе какой в них прок? — в  д е й с т в и я  и  ф а к т ы?»

И тут в круглое лестничное окошко он увидел Георгиса Дондопулоса, стоявшего возле электрического столба в позе такого сосредоточенного раздумья, что Филипп сразу обо всем догадался. «Вот вам, пожалуйста! — воскликнул он с необычайной радостью. — Полюбуйтесь на него! Да я знаю сейчас все его жалкие мыслишки! Прикидывает, куда бы еще пойти, кому бы предложить свои услуги! Клянусь, я прав! Сейчас увидим!» Ждать долго не пришлось, все произошло именно так, как предвидел Филипп, — вместо того чтобы повернуть налево к своему дому, Дондопулос повернул направо и зашагал вниз по улице: эта дорога могла привести его куда угодно — к Калиманисам, к Трифонопулосу, к Аргиропулосу и даже в подвал «Улья». Только не домой, куда он должен был направиться, если бы им руководили честные намерения. «Вот вам, пожалуйста!» — торжествующе выкрикнул Филипп. То, что он сейчас видел из окна, было желанным фактом, подтверждением его мысли. «А-а-а...» — протянул Филипп, и в этом звуке изливалось душившее его чувство радости, выразить которое иначе он не мог.

Тем временем через забор на улицу перескочили две фигуры. И по тому, как они появились, и по тому, как крались вдоль забора, Филипп заключил, что эти люди имеют самое непосредственное отношение к Георгису Дондопулосу, а когда они приблизились к электрическому столбу, Филипп убедился, что его предположение оправдывается.

Обычно, когда Филипп видел Лингоса или Ибрагима, он испытывал отвращение, стыд и, пожалуй, страх. Так бывало  д н е м. Однако сейчас, ночью, он не испытал ничего подобного. Появление двух громил — скотов и продажных шкур, как он их называл, — ничего не опровергало, напротив, подтверждало его ожидания. «Правильно! — сказал он все с той же неизъяснимой радостью.— Так и надо! Плеткой их, плеткой! Дондопулоса, Аргиропулоса, Трифонопулоса, Тасиса, ну и, конечно, Агисилаоса, всех, всех.,.» И, называя их одного за другим, Филипп представлял себе не каждого в отдельности, а всех вместе, словно они были одним клубком, все, начиная с Лингоса и Ибрагима и кончая... «Скоты! — пробормотал он, сжимая кулаки. — Скоты! Я вам покажу!.. — Филипп все еще смотрел в окошко, и, хотя на улице никого уже не было, он обращался туда, как будто там, под окном, собрались все те, кому он адресовал свою речь. — Имейте в виду... Все вы считаете, что моя песенка спета. Ошибаетесь, я не банкрот!  Н и к т о  и з  в а с не знает, кто я на самом деле... Никто из вас, — произнес он с особым ударением, — не нашел бы в себе сил, душевной энергии, жизнеспособности, назовите это как угодно, вытерпеть все, что вытерпел я, хотя бы только  в з г л я н у т ь  с высоты на обрыв, по которому я скатился. Случись это с кем-нибудь из вас, вы были бы уже сломлены. Вы покончили бы жизнь самоубийством или любыми средствами, вопя о помощи, попытались бы остановить свое невыносимое стремительное падение и угасли бы, как гаснет в воздухе ракета, прежде чем шлепнуться на дно пропасти. Вы прекратили бы свое физическое существование, вас просто-напросто не было бы на свете! А я существую, я выдержал все, я все вытерпел, вернее, заставил себя вытерпеть, потому что предчувствовал, что все это неизбежно, все это должно было произойти именно так, как произошло, потому что только благодаря этому я стал тем,  к т о  я  е с т ь  с е й ч а с. Вы это почувствуете, вы это поймете сами... Среди подлецов сильнее всех тот, кто  з н а е т,  ч т о  о н  п о д л е ц, нет, не то, он  н е  з н а е т, он познал так много, что теперь уже  н е   з н а е т  ничего, ничего не желает знать, и именно это составляет его чистую, выкристаллизировавшуюся сущность...»

Теперь Филипп не чувствовал радости. (Какая тут радость? И вообще — что такое радость? Зачем оно, это недолговечное удовольствие, за которым всегда следует новое огорчение?) Никаких эмоций Филипп не испытывал. Зато он ощущал в себе прилив сил, переполнявших все его существо. «Так держать!» — произнес он, словно отдавал себе приказ и намечал нужное направление.

Он поднялся на второй этаж. Из каморки старухи доносился храп. «Прекрасно! Прекрасно!» И твердым стремительным шагом Филипп направился в глубь коридора. Он резко рванул дверь — будь она заперта, он наверняка взломал бы ее.

Он вошел и включил свет. Кровать Анеты была пуста, одеяло откинуто, подушки и простыня смяты. Присутствие Анеты ощущалось во всем, но где же сама Анета?

Филипп ринулся к кровати и пощупал простыни — они были еще теплыми. Заглянул под кровать, распахнул шкаф. Потом стремглав выбежал из комнаты и со всего размаху хлопнул дверью. Пусть все рушится! Он в прах разнесет весь дом!