Чудеса происходят вовремя - Мицос Александропулос

Рассказ его захватил. Девушка по имени Фани жила с матерью, служила в конторе, и ее заработка едва хватало на хлеб. Как-то раз мать заболела, и Фани повела ее к врачу. Денег не было — ни на визит, ни на лекарства, тем более — на больницу. Врач осмотрел старушку, окинул взглядом Фани, которая была молода и хороша собой, и вызвал машину, чтобы больную отправили в его клинику. «Надеюсь, и вы, мадемуазель, окажете мне небольшую любезность», — сказал он Фани на прощание. «Все что угодно», — ответила Фани, но, когда дня через два врач пригласил ее к себе, она не пошла, и ее мать выгнали из клиники. Потом у Фани появился друг, они случайно познакомились в кино. «Он понравился мне, — рассказывает Фани, — и я отдалась ему сразу — душой и телом. С тех пор прошло три года, теперь я его не люблю и он меня тоже, иногда встречаемся, так, по привычке; скоро, наверно, расстанемся совсем. Служу я в той же конторе, за то же жалованье — только-только на хлеб. Мать превратилась в скелет, стонет, ворчит, Ругается день и ночь... Иногда я сижу и думаю: «До чего же я была глупая и не пошла тогда к врачу! Может, мать по крайней мере была бы здорова».

История Фани произвела на Дондопулоса столь сильное впечатление, что он перечитал рассказ еще раз, потом вырвал эти страницы из журнала и спрятал в карман. Дома он опять перечитал рассказ. Судьба незадачливой девушки глубоко тронула его, и Георгис вспомнил свои собственные неудачи с любимым детищем — газетой «Борьба».

Девизом «Борьбы» были «реформы и прогресс», и газета стремилась им содействовать. В те времена ширилось феминистическое движение, умами овладевали социалистические идеи, и, предоставляя им страницы «Борьбы», Дондопулос публиковал не только свои статьи, но и материалы, специально заказанные старым афинским знакомым. На его призыв о сотрудничестве откликнулись Галатия Казандзаки и ее муж, писал для «Борьбы» и Динос Теотокис, прославившийся своим романом «Жизнь и смерть Каравеласа». Несколько стихотворений с авторским посвящением газете «Борьба» прислал поэт Костас Варналис — в городе его знали хорошо, когда-то он был здесь директором школы. Между тем «Борьба» стала выходить все реже и реже. Расходов было много, доходов — мало. Небольшая группа местной интеллигенции ценила «Борьбу» и покупала ее постоянно — это было для Дондопулоса некоторым утешением. Ну а в целом провинциальная публика газетой не интересовалась. Коммерсанты покупали «Борьбу» только тогда, когда там упоминались их фамилии, трактирщики, хотя и брали газету регулярно, норовили не расплатиться, и только три аптекаря подписывались и рассчитывались аккуратно. Три месяца «Борьба» просуществовала как газета еженедельная, потом она стала выходить два раза в месяц, а немного позже — раз в месяц. Но и тогда Георгис не поддался нажиму и не предоставил трибуну «Борьбы» ни Калиманисам, ни их противникам. Он неукоснительно оберегал свою независимость, и вскоре «Борьба» закрылась. Архив и ящики с наборными кассами Георгис запер в подвале и в ожидании лучших для газеты времен включился в кооперативное движение. Он добился, чтобы его назначили секретарем Союза кооперации, и активно трудился на этом поприще до того дня, как вдруг совершенно неожиданно для самого себя оказался замешанным в темную историю. Георгиса обвинили в растрате. И только благодаря старику Калиманису, отцу покойного мэра, вершившему тогда всеми делами округи, Дондопулос избежал тюрьмы и бесчестия. Зато независимость он потерял. Калиманисы вили из него веревки, однажды он не выдержал и перебежал от них к Трифонопулосу, Калиманисы обругали его, он — их, но потом он поссорился с Трифонопулосом, и его снова переманили Калиманисы. Теперь Георгис не придавал этим компромиссам никакого значения, но довольно часто, точь-в-точь как Фани, упрекал себя в том, что не пошел с Калиманисами сразу, тогда по крайней мере уцелела бы «Борьба», от которой сейчас остались одни лишь воспоминания. Наборные кассы Георгис давно уже продал книготорговцу Стравояннопулосу, что же касается архива, то однажды в бакалейной лавке, куда Георгис зашел за синькой, продавец свернул ему кулек из рукописи с авторским посвящением газете «Борьба». Так Дондопулос узнал, что в подвал к нему пробрались хулиганы и похищенный ими архив «Борьбы» продан бакалейщику за коробку сигарет «Ламия».

Несмотря на многочисленные превратности судьбы, Дондопулос оставался натурой, склонной к романтике. Первая его реакция диктовалась не рассудком, а чувствами, и почти всегда это было крайнее удивление. «Да что ты говоришь!», «Ну и ну!», «Смотри, пожалуйста!» — не уставал изумляться Георгис, как будто все, что он видел или слышал, случалось на его памяти впервые. Над ним посмеивались, Георгис об этом знал, но даже и не думал умерить свою непосредственность.

Смерть мэра действительно расстроила Георгиса. Характер у покойного был неровный, строптивый и высокомерный, и они не очень-то ладили, но сейчас, прощаясь с вдовой, Георгис искренне прослезился, а потом поцеловал Маркелоса и брата покойного мэра, Тасиса, с которым у Георгиса не раз бывали крупные стычки. Домой он шел печальный — чуть не плакал, И вдруг из темноты до него донеслись чьи-то голоса.

Голос Трифонопулоса он различил сразу. «Постой, постой, — сказал себе Дондопулос и остановился. — Что же это здесь творится?» Во втором собеседнике он узнал Филиппа, а по долетевшим обрывкам фраз тотчас догадался, что именно происходит в темном закоулке. «Вот тебе и на, — пробормотал Георгис, — а я, идиот, витаю в облаках!» И он незамедлительно спустился с облаков на землю.

Бесшумно (Георгис был высок, худощав и очень легок в ходьбе) он подошел как можно ближе к дому Филиппа и слышал теперь почти каждую фразу.

— На кого ты обопрешься? — спрашивал Трифонопулос Филиппа. — На чью помощь рассчитываешь? На своего друга Аргиропулоса? Да он первым же тебя и продаст! На Арабатзопулоса! Эх ты! Сегодня утром он обещал проголосовать по моей указке! Два его векселя у меня, и, стало быть, дело тут ясное!

Трифонопулос начал перебирать всех членов совета по очереди.

«Сейчас скажет про меня» — приготовился Георгис.

И в самом деле, старик произнес его фамилию.

— Об этом ты даже не думай, — презрительно сказал Трифонопулос. — Скинь его со счетов. Он у меня привязан крепко, пусть только попробует выкинуть какой-нибудь номерок!

«Паршивый старикашка! — оскорбился Георгис. — Неужели никто не сломает ему челюсть?»

Филиппу Трифонопулос не давал раскрыть рта. Каждый раз, когда тот пытался вставить словечко, старик перебивал его и снова бросался в атаку. «Имей в виду, — угрожал лесопромышленник, — сраму не оберешься! Все, что я тебе рассказал, напечатают газеты, и тогда скандала не миновать!»

«Что бы это он мог ему рассказать? — недоумевал Георгис. — О чем напишут газеты? Об Анете и Маркелосе? А кто этого не знает?»

Старик умолк, и до Георгиев донесся наконец голос Филиппа, но такой слабый, как будто Трифонопулос держал его за горло.

— А какое отношение к этим деньгам имею я?

— Самое непосредственное. И не заставляй меня рассказывать дальше.

— Нет уж, расскажи!

— А если хочешь узнать, поди поинтересуйся, зачем они понадобились мэру, зачем он рыскал за ними последние два дня. И так ему хотелось их раздобыть, что он решился обратиться даже ко мне. — Тут голос старика неожиданно сорвался. — И получил он их от меня! — крикнул Трифонопулос после небольшой паузы. — У меня есть его расписка!

— Ну а я? Я-то какое имею к этому отношение?

— Непосредственное.  С а м о е  н е п о с р е д с т в е н н о е!

— Так говори же!

Трифонопулос молчал.

— Я жду! — раздался срывающийся на визг голос Филиппа.

И тогда лесопромышленник ответил, но так тихо, что Георгис ничего не разобрал.

Снова послышался голос Филиппа, нетерпеливый и злой:

— «Скарабей»? При чем тут «Скарабей»? Что ты мне голову морочишь?

Лесопромышленник стал что-то объяснять, но Георгис расслышал только последние слова, которые Трифонопулос произнес довольно громко и отчетливо:

—  С к а н д а л  б у д е т  г р а н д и о з н ы й!

Голоса умолкли, собеседники выходили на улицу, и Георгис, прячась в тени домов, поспешил скрыться из виду. Машинально отмеривая широкие, легкие шаги, он размышлял над последними услышанными словами: «О чем это шла у них речь? Почему они упомянули про «Скарабей»?

Отойдя от дома Филиппа метров на двести, Георгис остановился. «Ну нет, я этого так не оставлю! — сказал он решительно. — Я буду не я, если через час не выясню, в чем тут дело!» И вместо того, чтобы направиться к своему дому, Георгис повернул за угол и пошел обратно. Через квартал от дома Калиманисов жил кефалонит[1] Герасиматос, добрый знакомый Георгиса, можно сказать друг, и в центре города, на площади святого Трифона, он держал ювелирный магазин «Скарабей».