Без Поводыря - Андрей Дай

Посылать, конечно, как же иначе? Зря я, что ли целых полчаса в Томске еще потерял, карты разглядывая и планы побега составляя? И ведь — какие планы! Всего‑то пятьдесят верст по льду замерзших речек — сначала по неприметной, ничем не примечательной, Тугояковке, потом, перевалив через невысокий водораздел, по Китату. А там, где Китат резко поворачивает на север, пяток верст до Судженки останется. Неужто меня в новом поселении углекопов никто на ночевку не пустит? Есть же там, вроде, управляющий шахтами. А я — совсем не простой прохожий. Эти сами угольные копи частично и мне принадлежат. И очень мне любопытно на них взглянуть.

Дальше, как я уже знал, по вполне наезженной просеке, к Троицкой деревеньке. Пока церковь не достроили — деревеньке. Там Пятов, Василий Степанович современные технологии металлургии внедряет. По отчетам судя, весной уже и первое железо должно пойти, прямо‑таки в промышленных размерах. А не сотнями пудов в месяц, как в Тундальской у Чайковского. У меня теперь, благодаря столичным «благодетелям» свободное время образовалось. Так почему бы не потратить месяц на удовлетворение любопытства?

В той, прошлой жизни, я на заводе в Новокузнецке бывал. Даже в горячем цеху. Яркие впечатления. Жар, шум, дым — едрешкин корень. И чумазые работяги, мигом побросавшие все дела, стоило в цех явиться группе хорошо одетых товарищей в белых касках. Я тогда здорово рад был, что не мне их претензии нужно было выслушивать, а Кемеровскому губернатору. А еще, стал сомневаться, что флотские боцманы удержат‑таки «пальму первенства» по нецензурной брани. Там сталевары такие коленца заворачивали, что пару сунувшихся было с нами секретуток вымело из цеха, как по волшебству.

В похожем на амбар–переросток, пустом цехе Томского железоделательного завода — тоже довелось побывать. Махровое средневековье! Даже не ожидал встретить нечто подобное на, еще двадцать лет назад, так сказать, одном из флагманов сибирской индустрии. Теперь вот решил взглянуть на то, что удалось создать генералу Чайковскому. На пустом месте и всего за год.

У моего плана была и еще одна цель. Я прекрасно себе представлял — что такое практически не обжитые, поросшие диким смешанным лесом, холмы к югу от Иркутского тракта. И был абсолютно уверен, что, даже зимой, по замерзшим рекам, моя карета там не пройдет. А вот верхом на выносливой коняжке, да с надежным проводником — вполне вероятно пробраться. Но не бросать же надежный и привычный дормез в Калтайской! Вот и придумалось мне — отправить Апанаса с другими слугами дальше по тракту, в Колывань. Заодно, если вдруг кому в голову придет в погоню за беглым экс–губернатором кинуться, и следы мои запутает. Дальше‑то, южнее Проскоково, деревенька на деревеньке сидит и хуторком погоняет. Там от главной Сибирской магистрали столько свертков — сам Черт ногу сломит. Иди — ищи ветра в поле.

У Калтайской Томь превращается в настоящий лабиринт нешироких проток между нескольких десятков островков. Есть, конечно, и большие. Один — так и вовсе — Большой. Так и тот, в разлив в несколько маленьких превращается.

В протоках да старицах, заросших тальником и камышами — раздолье для уток. Туземные инородцы на них, как мне рассказывали, даже порох не тратят — сетями, словно рыбу ловят. Говорят, осенью по улицам селения, будто снег в метель — утячий пух летает. Что‑то, наверняка и собирают, на подушки да перины. На рынках в Томске этого добра хватает. На соломе даже последние бедняки не спят.

На другой стороне, чуть выше Большого острова — Батуринский хутор. А еще выше — Вершинино. И точно между ними, если имеешь хорошее зрение и точно знаешь что именно искать, под плакучими ивами, прячется устье Тугояковки. Станичные татары, Рашит и Ильяз, говорят дальше по речушке, на одном из ручьев, на Гриве, есть хуторок. Они его Ерым называют. Это вроде — Овражного по–русски. Только туда мы заезжать не станем. Проводники не советуют. Суровые там люди живут, и нелюдимые. Попросишь воды попить — дадут, не откажут, но берестяной туесок потом в очаге сожгут.

Снега на льду в пол–аршина. Он еще не успел слежаться, затвердеть, и свободно гуляющий вдоль речных просторов ветер, играет поземкой. Тело отвыкло от седла. Как позапрошлой осенью с Принцессы в Барнауле слез, так надолго никуда верхом и не ездил.

Знаю уже, опыт имеется, что труднее всего во второй день будет. Когда натруженные мышцы будут ныть и требовать покоя. Будут дрожать колени, и трудно ловить ритм шага лошадки. И седло превратиться из удобного насеста, в котором можно даже бумаги читать, не отвлекаясь на дорогу, в инструмент изощренной пытки.

А потом организм перестроится. Вспомнятся навыки. Тревожно косящаяся кобылка успокоится, а я перестану нервно поддергивать поводья при каждом ее неудачном шаге. И вот тогда, я, наконец‑таки смогу любоваться окрестностями или вести неспешные беседы с инородцами, считающимися казаками.

Ну и первый день, тоже хорош. Усталости еще нет. Душа радуется воле. Легкий морозец пощипывает щеки и покрывает изморозью лохматые бока несуразного моего транспортного средства — маленькой, крепконогой, толстопузой коняжки.

Лошадей дал Галямов. Конечно — не просто так, а за деньги. Но и так бы не дал, если бы не посредничество Безсонова. Это когда я начальником был, Калтайский староста обязан был мои распоряжения выполнять. А теперь — я ему никто и звать меня никак. Он конечно же обо мне слышал от томских казаков, и надеюсь — только хорошее, но его‑то со мной вообще ничего не связывает.

Вспомнил бы раньше о существовании такого чуда расчудесного — татарской казачьей станицы, так, быть может, и в поход в Чуйскую степь бы позвал, и к разъездам по тракту приспособил. Но нет. Не вспомнил. Так что — справедливо он ко мне отнесся. Заслужил, чего уж там. Ладно, хоть желающим подзаработать разрешил меня сопровождать. Ну и лошадок дал.

Тут ведь дорог нет. Здесь длинноногие кавалерийские скакуны только обузой станут. А такие вот — смешные толи лошадки, толи пони — самое то! Шаг за шагом, верста за верстой, ложатся под широкие, не знавшие подков, копыта.

В пять уже сумерки. Выехали с рассветом, проделали не больше десяти верст, но с зимой не шутят — пора разбивать лагерь. Сил еще полно. Ноги слегка устали, но все равно, под пристальными взглядами татар–станишников и двоих пожилых казаков из антоновской сотни, достаю топорик. Иду рубить лапник и сухостой на дрова.

Может быть и зря. Может, и нужно было сесть на сброшенное седло и с надменным видом ожидать, когда для меня все приготовят. И не уверен, что, будь я все еще губернатором, именно так бы и не поступил. Невместно, едрешкин корень, для начальника…

Ну теперь‑то чего уж. Не начальник или инвалид. Невелик труд махнуть десяток другой раз остро отточенной железкой. Благо и ходить далеко, утопая по пояс в снегу, не нужно. И мохнатые черно–зеленые ели и рыжие, на корню засохшие елочки прямо на берегу.

Рашит уже управился с лошадьми. Животные умные — местную зоологию отлично знают, а потому далеко от людей не отходят. Жуют свой ужин из надетых на морды торб. Иногда, прочищая ноздри от пыли и шелухи, забавно пофыркивают.

Мох, железная палочка с насечкой — вроде простенького напильника, и камешек кремня. Загадочный, совершенно недоступный моему пониманию набор. И каждый раз, глядя за тем, как ловко казаки умудряются разводить этим приспособлением костры, удивляюсь. Я и спичками‑то не с первого раза, если без бересты, или заранее приготовленной бумаги.

Уже когда спальные места были готовы и костер горел, дошло — мы далеко не первые выбрали это местечко для привала. Слишком уж удачно лежали бревна вокруг костровища, а на окрестных деревьях встречались следы топора.

— Промысловики тут чуть не все лето стоят, — достаточно чисто, на русском, подтвердил мою догадку Рашит. — Грибы, ягоды. Если вода высокая — лес рубят.

— А что же инспекторы? — удивился я. По простоте душевной, считал, будто все лесные богатства здесь давно учтены и вырубка без «билета» невозможна.

— Черный лес, — пожал плечами татарин. И добавил, с усмешкой, еще что‑то на родном языке. — Бу урманда пицен ери.

— Леший злой тут живет, — вроде как перевел один из казаков, и тоже рассмеялся. — Мешает деревья считать.

Это означало, как я понял, что, по доброй воле, лесные инспекторы сюда и не суются. Глупо погибнуть «в медвежьих лапах» из‑за десятка бревен. Да и нет здесь так называемого — делового — леса. Березы, ели. Вдоль рек и ручьев — тальник или ива. По сырым оврагам — осина. Кедровые боры — большая редкость, да и не трогают их туземцы. Лиственницы — тоже мало, а сосен и не сыскать вовсе. Это там, к северу, или к западу, вдоль Томи и Оби — огромные пока еще, совсем чуточку обкусанные по опушкам, величественные боры. На километры тянущиеся вдоль главных транспортных артерий. Исправно снабжающие местных жителей древесиной и на постройки, и на корабли с баржами, и дровами, конечно.