Ворчливая моя совесть - Борис Рахманин

Володе Гогуа вспоминалась маленькая каменная крепость, замок вспоминался, состоящий из двух остроконечных башен. В незапамятные времена они, эти башни, выстроены были на обрывистом берегу моря, в скалах. Внутри башен в скупом, льющемся из узких бойниц свете поблескивали стеклом несколько стендов. Ржавые, крошащиеся при неосторожном обращении с ними наконечники стрел веером лежали под стеклом; оспой времени были изъедены лезвия мечей, кинжалов и длинные, воронкой расширяющиеся к концу дула допотопных ружей. Продав через одну из бойниц немногочисленным желающим посетить музей билеты, Гогуа отпирал скрипучую железную дверь, впускал посетителей, предварительно отобрав у них билеты, затем вел их за собой от стенда к стенду. Посещали музей почему-то одни женщины и девушки из соседних домов отдыха, туристического лагеря «Волна» и кардиологического санатория «Горный источник». Загорелые, в легких пляжных платьях и резиновых сандалиях-шлепках, они в торжественной атмосфере музея, в прохладе его и полусвете невольно притихали и внимательно слушали сообщение Гогуа о древнем оружии местных горцев. Только иногда они шепотом, на ухо, что-то друг дружке говорили и, едва сдерживая смех, отводили от экскурсовода взгляды. Некоторые из них приходили в музей по нескольку раз. А одна — худенькая, но высокая, в белых джинсах — ходила каждый день. Сначала он предположил, что этих нескольких, а в особенности ту, что в белых джинсах, по всей вероятности, глубоко интересует история оружия. А что? Бывали ведь и женщины-богатырши некогда. Что же касается нынешних… Эта худенькая явно не смогла бы заменить в боевом строю мужчину, особенно — настоящего, но зато собой хороша, красавица…

— Говорят, есть примета, — спросила она однажды Гогуа, — поменяться кинжалами — к рождению сына. Не слыхали?

Он почему-то покраснел.

— Не слыхал…

Подружки ее, отвернувшись, зажимая рты ладонями, смеялись.

Надо сказать, что в тот же вечер, расспросив стариков, он окончательно убедился, что подобной приметы в устном народном творчестве нет, но разве женщине что-нибудь докажешь? И вообще — не обычный ли это повод, решил он, для начала беседы, знакомства? Ну конечно! Не оружие привлекало эту худенькую красавицу, а… Да уж не из-за него ли они все сюда ходят?! — осенила его догадка. В следующий раз, завидев сквозь бойницу стайку все тех же девушек во главе с красавицей, он бросился к одному из стендов, наклонился над ним и, глядясь в тускло поблескивающее стекло, как в зеркало, морщась, причесал свои черные, густые кудри. Прошло несколько дней, завсегдатайки больше не появлялись. Что такое? Может, срок отдыха у них кончился? Но вскоре, водя от стенда к стенду очередную группу, Гогуа, ахнув, обнаружил исчезновение одного из главных экспонатов — старинного кинжала. На его месте лежал маленький перочинный ножичек. С ножничками и пилочкой для ногтей. Все ясно! Поменялась кинжалами! Значит, она замужем?! Мальчика родить хочет! Рассерженный, может быть, не столько похищением экспоната, сколько таким явным пренебрежением к себе, он решил дела так не оставлять. Выяснить адрес красавицы труда не представляло. Администрации «Горного источника» она запомнилась. И Гогуа стал хлопотать о командировке в далекую Сибирь, в поселок Базовый. Он собирался уже, если командировку не дадут — а ее, скорее всего, не дали бы, далеко, дорого, — сам, за свой счет, туда слетать. Он был буквально разъярен. Обдумывал уже убийственное послание этой красавице, в случае если раздумает к ней лететь — дорого, далеко… Но тут ему пришла повестка из военного комиссариата. Удивительное совпадение — служить ему пришлось в Сибири, не очень далеко от поселка, в котором жила похитительница кинжала. В двух — двух с половиной тысячах километров всего. Для Сибири это пустяки…

Скоро Базовый. Постепенно оттеснив чуть вправо Володю Гогуа, чего тот, занятый воспоминаниями, не заметил, Фомичев отвоевал себе часть иллюминатора, прежде заслоняемую плечами бывшего музейного работника, и выглянул наружу. Вдалеке, навстречу, плыл в пустынных белесых небесах вертолетик. «Мы с вахты, они — наоборот… — догадался Фомичев. — Хотя… Кто знает, может, и не вахтовый это. Вдруг это тот, Летучий голландец?» Жаль, что на таком расстоянии невозможно разобрать: есть в нем летчики и пассажиры или нет их. А впрочем, раз ничего плохого не случилось, раз оба летят себе, значит — порядок. Не Летучий голландец это, а самый что ни на есть рабочий летательный аппарат. Странная штука Север, Заполярье. На каких-то сто пятьдесят километров приблизились к югу, а уже заметно. Рельеф стал чуточку менее плоским, редколесье пошло. Лесотундра — термин из учебника географии для четвертого класса. Такое необозримое раздолье, а появление новых людей, дыхание нового времени уже заметно, то тут вышка, то там… Газовый факел полыхает, змеей извивается, пересекая весь ограниченный иллюминатором окоем, лежневка, дорога из брошенных в болото тысяч и тысяч бревнышек. Неизгладимой чернью легли по светло-зеленым ягельным угодьям следы тракторов, вездеходов. А вон там, слева… Ни-че-го себе борозда! Э, да это, очевидно, буровую вышку перетаскивали. Только сейчас Фомичеву пришло в голову, что такая же борозда тянулась и за его вышкой, когда шесть тракторов перетаскивали ее от скважины Сто пятой на Сто семнадцатую. А ведь ягель после потравы не восстанавливается. Это Фомичев знал. Слабенькие у этого растеньица корешки. Подцепишь, бывает, пальцем — весь кустик и вылез. Корешков много-много, тоненькие, как волоски. А землицы сыплется с них чуть-чуть, самый первый, тонюсенький живой слой. Дальше — липкой земля делается, холодной. Еще глубже — через сорок, пятьдесят сантиметров — ледяная топь, вечная мерзлота. А в ней — как изюмины в булке — спящие, сладко свернувшиеся калачиком мамонты… Фомичев вздохнул. «Хорошо, если спящие… Да ведь… Черт! — думал он. — Как же их вразумить, ребят наших? И тех, что на земле сейчас, и этих, в вертолете, да и самого себя? Никакой разницы ведь нет». На какое-то мгновение он даже почувствовал и себя и всех ребят если не в полной мере, то отчасти виновными в загадочном исчезновении с лица планеты мамонтов, этих, так сказать, братьев наших больших, если судить по размерам.

…Одинокая белая птица проплыла далеко внизу, над просторами болот. Фомичев снова, но на этот раз против часовой стрелки, справа налево, обвел изучающим взглядом своих спутников. Итак — Гогуа. Теперь Гогуа почему-то не улыбался. Наверно, до негативной части своих воспоминаний добрался. Пятнадцатый, лишний, играл в шахматы со своим соседом инженерского вида. Плохо приходилось инженеру. Стащив берет, он обтирал им свою вспотевшую лысину. Тринадцатый — загадочный черноглазый старик — безуспешно гипнотизировал визави, носатого субъекта с рыжей бородкой, по-прежнему молящегося неизвестно какому богу. Сосед гипнотизера все так же таращил в пространство и без того огромные глаза, но с течением времени в них появилось подобие какой-то мысли. О еде думал, судя по тому, что облизывался иногда. Малый в заячьей ушанке и бюрократ в зеленой велюровой шляпе страстно обсуждали последнюю игру мирового первенства по футболу. Они так увлеклись, что даже поменялись головными уборами, сами того не заметив. Теперь это были: малый в велюровой шляпе и бюрократ в заячьей ушанке. Буратино бросал осторожные взгляды на Мальвину, ту самую девушку с розовыми детскими губами. Но она на его взгляды не отвечала, закаменела вся, не шевельнулась, кажется, за эти полтора часа. Парню в зигзагообразном свитере надоел видневшийся в иллюминаторе однообразный пейзаж тундры, он демонстративно отвернулся, позволив тем самым своему робкому соседу наслаждаться иллюминатором без всяких ограничений. Красивый юноша с круто изогнутыми, словно нарисованными тушью бровями и длинными ресницами читал теперь свою книгу с таким жадным любопытством, точно о самом себе обнаружил в ней несколько страниц. Че Гевара, попросив у артиста-гитариста его сверкающий алым лаком инструмент, щипал струны, но слышал их звон только он сам. Лохматый блондин с перебитым носом, освободившийся от гитары артист, саксофонист и трубач играли в карты. Певицы, первая и вторая, шушукались, неодобрительно поглядывая на третью. А третья… Третья по-прежнему заливалась смехом. И ее можно было понять. Стянув резиновые ботфорты, размотав портянки, Заикин, пошевеливая пальцами ног, показывал ей знаменитую татуировку. На правой: куда идешь? На левой: иду налево! Он, очевидно, успел уже рассказать ей о своем бурном, опасном — и увы! — не совсем безупречном прошлом. Ох, Заикин, Заикин… Серпокрыла на тебя нет…

— Сэм! — сердито крикнул Фомичев.

Заикин дернулся, удивленно, недоверчиво глянул. Фомичев, сам этому удивляясь, поманил его пальцем. Послушно, словно загипнотизированный — черноглазому старику такое и не снилось, — Заикин поднялся и босиком сделал два-три мелких шажка поближе.