Ворчливая моя совесть - Борис Рахманин

— Сэм! — сердито крикнул Фомичев.

Заикин дернулся, удивленно, недоверчиво глянул. Фомичев, сам этому удивляясь, поманил его пальцем. Послушно, словно загипнотизированный — черноглазому старику такое и не снилось, — Заикин поднялся и босиком сделал два-три мелких шажка поближе.

— Сэм, — на ухо, чтобы не расслышала дама Заикина, произнес Фомичев, — немедленно обуйся! Не будь… Не будь Мухой!

— Да пошел ты! — окрысился Заикин. Из транса вышел. Но, вернувшись на место, быстро, хмуро о чем-то думая, обиженно поглядывая, обулся и, нахохлясь, даже на артистку внимания больше не обращал.

«Ах, Муха, ты Муха, — думал Фомичев, — кто тебя поймет, Заикин?..»

Фомичев у слесарного верстака тогда стоял, искал что-то. Забыл уже — что? В банки от «Молока цельного сухого» заглядывал, в банки от «Скумбрии в масле», от болгарских голубцов, полные гаечек, болтиков, винтиков, снимал и снова вешал на гвозди рулончики белой пластиковой ленты для уплотнения резьбы, асбестовые прокладки, жестяные хомутики… Вдруг вынырнул откуда-то Заикин. На белом, без кровинки лице мелкие темные веснушки. Схватил за плечо:

— Там… Там!.. Пролетел кто-то! — и темным, грязным пальцем на дыру в брезенте бурограждения показал.

— Пролетел? — поднял брови Фомичев.

— У… упал…

Похолодев от предчувствия, Фомичев выбежал наружу, посмотрел наверх, дыру ту на бурограждении нашел. Внизу, под тем местом, где дыра, — ничего. Никого… Все-таки решил обойти вышку. Дырок в бурограждении хватает. Сквознячки — будь здоров! Внезапно взгляд его наткнулся на что-то необычное. Тело… Неестественно заломленное человеческое тело распростерлось на стальных трубах, лежащих возле угла фундамента. И тень вышки на нем. Крест-накрест… Темная, почти черная тень. Вышка — она именно такую тень и должна отбрасывать. Сварная, крестообразная конструкция из профильного проката.

«Фомичев, почему вы скрыли от следствия связь Серпокрыла с Галиной Лазаревой? Вы ведь тоже тогда в окно глядели, видели… Ночь белая была…» — «А какое это имеет отношение к смерти Серпокрыла?» Не ответил бледнолицый следователь. Жил он в «люксе». Номер состоял из трех комнат — спальной, кабинета и гостиной.

С телевизором, радиоприемником, стереопроигрывателем. Кресла имелись, буфет с сервизом, электрочайник, телефон. Фомичева следователь принимал в кабинете. Более привычное помещение, должно быть. Сидел за столом, заносил что-то в записную книжечку. Вышел из-за стола, зашаркал по паркету потешными матерчатыми тапочками. (Они тоже входили в меблировку «люкса».)

— Три рубля в сутки дерут, — пожаловался следователь, — а на кой это мне ляд, спрашивается? Здесь же поселок, село — если по номенклатуре. Частично при отчете за командировку оплатят, а больше — из своего кармана! Сервизом я не пользуюсь, телевизор не работает… Так за что?! — походил по номеру, похныкал, пожаловался и — снова за работу.

— Нам известно, что Серпокрыл в течение года получил три заказных письма. Два письма от его отца приобщены к делу. Известно ли вам, Фомичев, что-нибудь о судьбе третьего письма?

И сразу, как на киноэкране, в сознании — летящие по ветру белые клочки бумаги. Значит, он письмо тогда разорвал? Что же это за письмо было? От кого?

— Ничего мне не известно.

— Плохо помогаете следствию, Фомичев. Ну ладно. Вы свободны.

Когда прилетели и сошли вниз, на островок — половодье залило вертолетную площадку, — их уже ждали два вахтовых автобуса. Один облупленный, мятый, другой — свежеокрашенный, из капремонта, с новыми, еще не продавленными сиденьями. Кто в старый полез, кто в новый. Фомичеву — лишь бы места были, — он в старый забрался. Там у самого входа сидела пожилая женщина с побледневшим взволнованным лицом, оглядывала каждого входящего… Заикин, тот, конечно, к новому потопал. И вдруг…

— Семен! Сема! — закричала женщина. — Я здесь! Иди, я место тебе заняла!

Заикин замер, повернул голову, побежал к старому автобусу, вскочил. По-волчьи, из-за плеча глянул на людей, на Фомичева. И к ней:

— Ты зачем?.. Я же просил!..

— Соскучилась я, сынок, — виновато улыбнулась женщина, — четвертый день к вертолету выхожу! — и положила ему на плечо руку.

Он сердито дернулся, сбросил руку, сел.

— Сема, а я занавески купила в ОРСе. Длинные, до пола. Гардины называются.

Заикин снова на Фомичева оглянулся, что-то шептать ей стал. Она испуганно повернула голову, поискала взглядом: кого, мол, сынок ее так страшится? Посмотрела на Фомичева, поклонилась: «Здравствуйте!» Фомичев тоже кивнул. Он был вне себя от изумления. Вот так так! Рецидивиста из себя корчит, опасного человека, а… Мамочка по нему, видите ли, соскучилась. Из свежеокрашенного автобуса тем временем выскочила та самая девушка, с розовыми губами, похожая на Мальвину, и тоже перешла в облупленный, мятый. «Интересно, к кому это она? — удивился Фомичев. — Из-за кого отказалась от свежеокрашенного?» Но девушка ни к кому из парней не подсела. Забилась в угол, позади всех, одна. Когда приехали, Фомичев вышел, пересек бетонку и вслед за обогнавшим его Гогуа зашел на почту.

— Вам ничего нет, — сказали Гогуа, тут же узнав постоянного клиента. — Пишут. А вам… Вот сколько! — и Фомичеву вручили целых четыре письма.

— Посмотрите, пожалуйста, еще раз, — попросил Гогуа, — не может быть!

Фомичев разложил письма по датам на печатях, вскрыл и, шагая по бетонке, прочел. На бетонке не споткнешься. Два письма были от родителей. Одно из института. Одно от его знакомой, от художницы.

«Дорогой Юра! Как ты там, сынок? Уже прошел месяц, как от тебя…»

«Дорогой сынок! Как ты там, Юра? Уже пошел второй месяц, как от тебя…»

«Уважаемый тов. Фомичев Юрий Васильевич! В связи с непредставлением Вами в срок контрольных работ по…»

«Юрчик! Привет! Пишу на обороте телеграфного бланка. Шла по улице Горького и забежала на Главтелеграф. Здесь пахнет горячим сургучом, много грузинов стоит на лестнице. Юрочка, у меня, кажется, назревает крупная перемена жизни. Не зря и на известной тебе картине — изменения. Знаешь, Юра, иногда я себя спрашиваю: а был ли мальчик? То есть — ты. В Москве очень жарко. Прошло ровно два года с той ночи, когда…»

Общежитие размещалось в двух зданиях — на фронтоне первого было выложено «Москва», на другом — «Киев». Естественно, Фомичев жил в «Москве». У входа он догнал девушку с розовыми губами, Мальвину. Так она, оказывается, тоже из их общежития!

— Вы, оказывается, тоже в «Москве» живете, — заговорил он с ней.

Она не ответила, взглянула и отвела взгляд. Только в коридоре, замедлив чуть шаг, спросила вдруг:

— Не подскажете, какое сегодня число?

— С утра седьмое было.

Она вошла в одну из комнат. Не поблагодарила даже. Странная особа. Но Фомичев определенно где-то когда-то ее уже видел.

Умывшись, слегка принарядившись — носки чистые надел, чистый платок в карман сунул, — он направился в контору НРЭ, к Бронникову. Не терпелось узнать, зачем он ему понадобился. Но Бронникова на месте не оказалось. Выехал куда-то по делам. Настроение у Фомичева испортилось. Разочарованный, поскучневший, он вернулся в общежитие. Сделал генеральную уборку в своей тумбочке, полежал на своей коечке, незаметно уснул. А когда проснулся — на соседней койке уже похрапывал практикант Гудим. Успел, значит, доставить вахту Фаиз Нариманович… Фомичев снова улегся, задумался. Вскочил вдруг Гудим рядом. Позевал, почесал небритым подбородком голое плечо.

— Сколько на бочатах, начальник?

И этот туда же, заикинской лексикой овладевает.

— По-русски спрашивай, баран! Я тебе покажу бочата! Я тебе!..

— Ты чего? — обиделся Гудим. — Я к тому — ужинать не пора ли. Столовая закроется. — Он оделся, ушел.

Посигналил за окном грузовик-мусорщик. Семь ноль-ноль, значит. У каждого дома — требовательный, торопящий медлительных хозяев сигнал. И хозяева, хозяйки, вернее, тут же выбегают, кто в распахивающемся халатике, кто в чем… Не уехал бы мусорщик. Выбегают, по лесенке у заднего борта поднимаются и опрокидывают в кузов разноцветные пластмассовые ведерки с газетными свертками, шелухой, пустыми консервными банками и скорлупой от яиц. И дальше трудяга-мусорщик поехал, уже у следующего дома сигнал слышится.

А Фомичев — недосып все же подействовал — задремал, задремал и заснул второй раз. Проснулся уже вечером. Взял лежащую на койке Гудима книгу, фантастику, стал ее листать. Из книги выпали отпечатанные на машинке листочки:

«Гороскоп. Перевод из польского журнала «Нова весь». Этот Гороскоп создан индусами-друидами, которые на основе наблюдений убеждены: каждый человек имеет своего аналога-представителя в одном из деревьев, с которым связан подобием облика и характера».

Быстро разобравшись в таблицах, приложенных к гороскопу, Фомичев установил, что ему, рожденному семнадцатого июня, соответствует дерево ясень.