Кровь тамплиеров - Вольфганг Хольбайн

Давиду было важно только одно: каким-либо образом остаться в живых и при этом по возможности сохранить хоть чуточку чести, так что для себя он решил защищаться от Франка.

— Почему ты не драпаешь к своим попам, несчастный монастырский приемыш? — усмехнулся Франк и тут же нанес второй удар прямо в грудину, так что Давид едва не шлепнулся на землю и не растянулся во весь рост. — Выбивай пыль из библий или делай что-нибудь подобное — в этом твое призвание. Здесь, во всяком случае, ты никому не нужен.

«Возможно, то, что касается чести, не так уж и важно», — подумал нерешительно Давид. Он уже собрался повернуться и улизнуть, когда в происходящее вмешалась Стелла.

— Что это значит, Франк? — напустилась она на противника Давида, который был по крайней мере на две с половиной головы выше ее. — Оставь его в покое!

— Проваливай отсюда, ты, идиотка! — Франк оттолкнул ее в сторону не менее грубо, чем Давида.

Какая неожиданная ярость и какая неожиданная сила, оказывается, дремали в нем, до сих пор не давая о себе знать! Давид заметил это лишь тогда, когда одним мощным прыжком наскочил на ненавистного грубияна и ударил кулаком прямо в лицо. Франк упал на спину, стукнулся головой о землю и не пострадал более серьезно лишь потому, что, к его счастью, приземлился в точности между толстой веткой и пивной бутылкой, а не на то или другое.

Несколько девочек взвизгнули от ужаса. Даже у некоторых приятелей Франка от неожиданности перехватило дыхание.

— Ах ты, маленький засранец! — вновь выругался долговязый балбес с прилипшими ко лбу волосами и вскочил на ноги. — Теперь я действительно намылю тебе рожу!

«Как будто ты и так не собирался этого сделать», — усмехнулся про себя Давид.

Внезапный приступ агрессии, чего он никогда раньше в себе не предполагал, всерьез испугал его самого, потому что теперь он едва ли мог контролировать охвативший его воинственный пыл. Однако, защищаясь, он поднял вверх руки, мобилизуя силу присущего ему самообладания, чтобы направить ее против неизвестного, чуждого ему доселе свойства его личности.

— Франк, ну пожалуйста! Я не хочу неприятностей, — с трудом выдавил он из себя, однако адский пес, который неожиданно пробудился в нем, едва этот мерзкий тупица осмелился коснуться Стеллы, уличил его во лжи и стал рваться с поводка, который, видимо, был не прочнее ангорской нити.

— Неприятности ты уже имеешь, дерьмо! франк крепко схватил его за плечо. Черной ненавистью пылали его глаза в тот момент, когда он замахнулся и со всей мощью вновь всадил стиснутый кулак в лицо Давида. Давид удерживал разъяренного пса, сидевшего внутри него, еще в течение двух болезненных ударов, полученных от соперника, но затем зверь сорвался с поводка, и Давид снова ударил.

Сила этого удара не только сбила долговязого с ног — она протащила его три-четыре метра по земле и бросила на накрытый стол, стоявший около костра, — на нем были расставлены салаты, закуски и бочонки с пивом. Стол не выдержал тяжести, покачнулся, подался вперед, и яичная лапша, сардельки, длинные батоны, пивные бочонки погребли Франка под собой в один момент, а он только беспомощно размахивал руками. Чич, известный тем, что обычно всегда находился на стороне проигравшего до тех пор, пока жизни этого проигравшего и его собственной ничто не угрожало, подошел к поверженному колоссу и опустился рядом с ним на колени, чтобы помочь ему в его борьбе с завалившими его съестными припасами.

Стелла смерила Давида взглядом, который в основном выражал все то, что он и сам чувствовал в эти секунды: ужас, смятение, беспомощность, удивление и, прежде всего, уверенность, что сейчас им лучше всего исчезнуть, отправиться в какое-нибудь отдаленное местечко, прежде чем ноги франка снова начнут прочно подпирать его тело. Она схватила Давида за руку и хотела потащить его за собой, когда рядом раздался испуганный возглас Чича:

— Дело дрянь, старина! Думаю, ты сломал ему челюсть. — И Чич выругался, глядя на белое как мел лицо Франка.

На физиономиях стоявших поблизости одноклассников отразился ужас, а также — что было гораздо хуже — упрек.

«Черт его побери!» — в который уже раз подумал Давид. Что он, собственно говоря, такого сделал? Он ведь только оборонялся. Никто не мог предположить, что единственный удар его нетренированных, слабых от природы рук достаточен для того, чтобы…

Что-то твердое и холодное коснулось его лба. Зеленые осколки стекла разлетелись во все стороны, опасно поблескивая в мерцающем свете костра. Давид почувствовал, как теплая густая кровь обильно течет из раны над его левой бровью, еще прежде, чем понял, что это один из сообщников Франка разбил пустую бутылку из-под шампанского о его голову. Он ожидал от себя, что продержится на шатающихся ногах самое большее несколько секунд, прежде чем головокружение и боль одолеют его и на время перенесут в блаженный, как он надеялся, мир грез. Но ничего подобного с ним не случилось. Лишь очень недолго он ощущал неприятное жжение над левым глазом и короткое стягивание, похожее на судорогу, которая, однако, за полсекунды словно распознала неправильность появления раны не на той части тела и не у того человека, признала ошибку и так же внезапно, как и появилась, исчезла. И больше ничего? Или он находится в шоке и потому ничего не чувствует?

Сообщник Франка некоторое время переводил недоверчивый взгляд с горлышка бутылки, которое он все еще держал в руке, на Давида, потом заметно побледнел, бросил бутылку в канаву и попятился.

Стелла буквально остолбенела, она растерянно смотрела на Давида широко распахнутыми глазами, недоверчиво приоткрыв рот.

Был ли в самом деле только шок причиной того, что он смог устоять на ногах после столь сильного удара? И кто наделил его такими непривычными для него силами, что он смог без труда сломать челюсть Франку? Боже милостивый, неужто он способен серьезно ранить человека? Или он и вправду одержим каким-то злым демоном, который блокировал его боль, чтобы Давид отдал ему за это свою душу?

По крайней мере, в этот момент все действительно смотрели на него как на одержимого демонами, а иные воображали, что сейчас у него из ушей полезут безобразные, гадкие щупальца чертенят.

Он крутанулся на каблуке-и внезапно бросился бежать. Только когда лесная тьма прочно окутала его своим защитным покрывалом, Давид замедлил шаги. Примерно на полпути между поляной и зданием интерната он остановился, опустился на колени и дал волю слезам, стыду и ужасу.

Ему казалось, что он довольно долго просидел на корточках в лесных дебрях, непрерывно всхлипывая, однако после того, как он, собравшись с силами, снова встал на ноги, Давид обнаружил, что это не так. Когда он дошел до площадки парка, расположенной на самом краю монастырской территории, всего через несколько мгновений после него, тяжело дыша, из подлеска выбежала Стелла.

— Давид! Подожди! — задыхаясь, крикнула она, но он не остановился, а, наоборот, ускорил шаги.

Достаточно того, что ему стыдно перед самим собой. Было бы непереносимо совестно посмотреть ей сейчас в глаза. Однако она все же его догнала.

— Да погоди же наконец! — Она схватила его за запястье, так что ему ничего не оставалось, как остановиться: он не хотел вырывать у нее руку силой. Он вообще никогда в жизни не хотел бы применять силу против кого бы то ни было, даже для того, чтобы защищаться.

— Уходи! — вместо этого вдруг закричал он на нее. — Оставь меня в покое!

Стелла посмотрела на него озабоченно, однако руку его все же выпустила. Давид отвернулся от нее и поспешил вперед, но Стелла упорно продолжала следовать за ним.

— Я очень сожалею, Давид… — прошептала она.

Услышав эти слова, он остановился.

О чем это она, интересно, сожалеет? Что пригласила его на танцы, чтобы спровоцировать Франка? Чтобы продемонстрировать этому трижды проклятому идиоту, что она ему не принадлежит? Ну да! Давид заметил короткий, презрительный и торжествующий взгляд, который она искоса бросила на Франка с танцплощадки, но в своем тогдашнем блаженном настроении он сразу же о нем позабыл. Если именно это она имела в виду, говоря, что сожалеет, то может продолжать сожалеть сколько душе угодно.

— О'кей, ты был прав, а я дала маху, — продолжала Стелла, стоя рядом и беспомощно пожимая плечами. — Мне следовало заранее знать, что такой идиот, как Франк, может из-за этого взбеситься. — Она посмотрела на него сбоку, полная ожидания и надежды на примирение. — Я правда очень-очень сожалею, Давид, — тихо повторила она и, поскольку он никак не реагировал на ее слова, притянула его к себе, ласково погладила по щеке и встала на цыпочки, чтобы критическим взглядом осмотреть рану над его глазом. — Ну-ка, дай взглянуть на твою несчастную черепушку!

Вопреки воле он позволил ей осмотреть рану. Все в нем противилось ее прикосновениям. «Я допустил ошибку», — мысленно бранил он себя. Никогда больше ни во что такое он не ввяжется, никогда не допустит, чтобы какая-нибудь девушка так затронула его сердце. Он должен придерживаться того, чего молча, без слов, ожидает от него Квентин. Ему не следует покидать монастырь, обеспечивающий надежную защиту в жизни, он. должен еще больше сконцентрироваться на занятиях, не представляющих опасности: на чтении пожелтевших, пыльных документов — свидетельств прошедших лучших времен. Проклятие! Ведь именно сегодня он начал всерьез подумывать о том, чтобы покинуть монастырь и Квентина. Именно сегодня утром он вдруг почувствовал себя достаточно сильным и зрелым для познания большого, бескрайнего мира, лежащего за монастырскими стенами. И как же далеко он от них ушел? Он не прошел и тысячи метров — и сразу же потерпел позорный провал.