Распутин - Иван Наживин

Садясь за стол, все прилично, либерально помотали рукой у себя под носом, что означало, что вот они помолились: совсем не помолиться было бы неприлично, но молиться как следует было не менее неприлично. Министр был явно не в духе: своей неожиданной резолюцией царь провалил все его расчеты. Но он надеялся, что царь еще раз переменит свое решение: он уже обдумал, как организовать нажим в этом смысле, и хорошенькая Лариса Сергеевна должна была сыграть тут не последнюю роль. К жаркому — вина были прекрасные — его и общее настроение несколько разгулялось. Граф В., трубя своим басом, — его звали за голос в Думе иерихонской трубой — пустился в политику: он был решительно недоволен положением дел и не мог об этом молчать.

— Да, конечно, скрывать нечего: работать планомерно совершенно немыслимо… — сказал министр, дегустируя бургундское. — Вот сегодня — но это только между нами, господа… — я докладываю по делу наших северных железных дорог; доклад в высшей степени серьезен как с точки зрения экономической, так даже и стратегической. Решение по делу было уже вынесено, но, как всегда, в последний момент его отменили, потом отменили еще и еще. И вот я докладывал дело опять. Государь внимательно выслушал и вдруг… вдруг дал указания, резко противоположные его последнему решению. Я только хотел было возразить, но он сделал мне вот так рукой, точно отстраняя, и говорит: «Нет, нет… Это мое уже последнее бесповоротное решение…»

Лариса Сергеевна весело рассмеялась, по лицам остальных пробежал легкий и приличный смешок: министр легким ударением, незаметной интонацией голоса уничтожил в решении государя только одну запятую, и получилась едкая бессмыслица. Царь говорил ему о своем последнем, бесповоротном, решении, а его министр осторожно пустил в оборот последнее бесповоротное решение — этим он сорвал свою злобу, этим он отмстил царю. О том, что он создавал своему государю славу идиота, ни его высокопревосходительство, ни ее высокопревосходительство, ни крепкие лицеисты с затылками мясников, ни кавалергард, ни член Думы и, конечно, менее всех веселая птичка Лариса Сергеевна нисколько не беспокоились: ерничество, странная отпетость все более и более пропитывала Петроград от самого низа до самого верха.

Чрез день об идиотском решении царя по делу северных железных дорог знала вся Дума, вся печать, а чрез неделю над ним разводила руками вся Россия: это его последнее бесповоротное решение! Понятно теперь, почему все летит кувырком… Нет, нет, революция неизбежна…

Герман Мольденке, народный избранник, и другие не менее народные избранники совершенно ясно и очень радостно чувствовали, что в эти дни их шансы на политической бирже поднялись невероятно, и ходили гоголем. Князь Бисмарк подчистил перочинным ножичком что-то там такое в знаменитой эмсской депеше — результатом была кровавая франко-прусская война 1870 года; российский императорский министр, недовольный своим государем, только опустил в одной коротенькой фразе одну маленькую запятую и — сделал, может быть, этим для свержения трона российского больше, чем все террористы и революционные организации, вместе взятые, от Герцена до самого последнего времени…

Так делается и так идет история рода человеческого…

X

«ДОМОВЫЕ»

Германцы упорно изо дна в день били безоружные армии российские и неудержимо продвигались все вперед и вперед; союзники страшными мобилизациями — иначе они никак не давали русскому правительству денег — в корень разрушали экономическую жизнь России, попы без устали служили молебны об одолении безоружными солдатами всякого врага и супостата, транспорт разваливался, а вся Россия — то есть та Россия, которая хотя до некоторой степени владела членораздельной речью, — от вшивых окопов до университетских аудиторий изо дня в день спорила: глупость это или измена? И в то время как одни склонялись к тому, что это глупость, а другие к тому, что это измена, граф Михаил Михайлович Саломатин, любивший решения оригинальные, везде и всюду говорил, что это и глупость, и измена. Он испытывал известное умственное удовлетворение: его анализ русской жизни был безошибочен — война как нельзя лучше оправдывала его пессимизм. Но параллельно с этим внутренним удовлетворением нарастало в нем беспокойство: если германцы вскоре поставят Россию на колени и, заставив ее подписать позорный мир, все свои силы бросят на Запад, то очень возможно, что в этом случае маленькие сбережения графа в Аглицком Банке подвергнутся серьезной опасности, так как германцы — как, впрочем, и все другие народы при удобном случае — остаточно ясно показали, что с международным правом они не очень считаются. И немало бессонных ночей провел граф Михаил Михайлович, размышляя над тем, как ему теперь быть. Конечно, при его связях получить заграничный паспорт можно бы было, но это обратит на себя внимание, а этого граф никогда не любил; добиться же какой-нибудь официальной командировки в Лондон теперь, когда его отношения с очень влиятельным родственником его Борисом Ивановичем фон Штиреном были так натянуты — об этом было известно всем, и все в сношениях с графом это учитывали, — когда в своей агитации против всемогущего старца он сгоряча пересолил, что он сознавал и в чем немножко раскаивался, получить какое-либо официальное поручение за границу при такой обстановке было более чем трудно. И по мере того как развивались грозные события и изумительные успехи германских армий все нарастали, граф, с удовольствием убеждаясь, что он был прав более, чем даже он сам думал, тревожился все более и более: может быть, недалек день, когда над Вестминстерским аббатством взовьется штандарт императора Вильгельма II, и тогда… Но сделать что-либо пока было невозможно — разве только еще и еще сократить свои личные расходы…

Граф сидел в своем скромном номере и, чтобы забыться, внимательно, со вкусом, как всегда покрывая своими заметками все поля книги, читал увесистый труд Смита об историческом Христе или, точнее, о дохристианском Иисусе. Тяжеловатая, но неопровержимая аргументация автора увлекала его. От огромного труда Э. Ренана и всей той наивной школы не оставалось и камня на камне. И он прямо изумлялся, как долго был он под обаянием этого увлекательного, но в конце концов очень поверхностного француза. Конечно, ехать через Ганге на Стокгольм было бы теперь из-за германских крейсеров рискованно — думал он параллельно, — но сухим путем через Хапаранду можно было бы проехать прекрасно. И только бы до Стокгольма добраться, а там все можно было бы уладить прекрасно…

За дверью послышались уверенные неторопливые шаги, и без предварительного стука дверь его отворилась, и граф от удивления даже привстал: на пороге стоял Григорий.

— Дома? — проговорил тот. — Вот и слава Богу… Здравствуй, милой, дорогой… Все читаешь? Чай, все уж перечитал… Дотошный ты человек, граф, право… Ну, как здоров?

— Да ничего, помаленьку… — отвечал граф с некоторым холодком: не мог он простить ему каверзы с имением. — Вы как поживаете? Милости прошу, садитесь…

— И мы живем, хлеб жуем… — садясь в пахнувшее пылью кресло, проговорил Григорий. — Кто теперь живет хорошо? Вон немец как наших генералов-то расшвыривает. Точно в городки играет: даст раза, так все и сыплется… Как говорил я: не надо связываться…

— Да о вас и сейчас идет по Петрограду слушок, что вы и теперь не прочь с Вильгельмом помириться… — дипломатически улыбнулся граф.

— Мало ли что про меня сплетают… — недовольно отвечал Григорий. — Что я, мужик, тут понимать могу, когда и вся ваша братия, ученые-то, голову растеряла и не знает, что и придумать? А по-нашему, по-мужицкому, знамо дело, плохой мир лутче доброй ссоры. Упустишь огонь, не потушишь, говорится. А он вон как уж разгорелся…

— Если нам теперь с Вильгельмом помириться, он сейчас же бросится на союзников, разнесет их, а потом опять же за нас примется… — сказал граф, еще раз ощупывая мыслью всю безвыходность прежде всего своего собственного положения.

— То-то и я говорю, что никто теперь ничего путем не понимает… — скучливо повторил Григорий. — Один придумывает одно, а другой — другое, третий — третье, а на поверку выходит, что никто ничего путем не знает, и все наобум Лазаря валяют… Выйдет у него чего, все его хвалят: вот, — кричат, — умница, вот человек! А о ся, — пустил он грубое слово, — говорят: сукин сын…

— Ну, как же можно так? Есть и умные люди… — сказал граф.

— Знамо есть… Вон Вите, — он выговаривал не Виттэ, а Вите, — умный мужик, да что-то его не больно слушают. Сколько разов напирал он: бросьте эти ваши дурьи небилизации, и так разорили Расею вчистую! На кой пес собираете вы столько людей, коли ни одеть, ни прокормить их не можете, да и ружьев нету? А ему союзнички наши все подножку да подножку… Известно, где деньги, там и сила… Так вот под их дудочку и прыгаем — далеко ли только упрыгаем…