Семь месяцев бесконечности - Виктор Боярский

Я ухватился за якорь и пытался оттащить собак, выбирая доглайн, но куда там. Тогда я крикнул Дахо, чтобы тот, не выпуская ящика с кормом, бежал в мою сторону. Это помогло бы выстроить собак в линию. Маневр удался: собаки, как привязанные понеслись за проваливающимся в снег профессором. Как только он встал в створ с нартами, я насколько мог выбрал слабину доглайна и вновь закопал якорь. Не выпуская из рук доглайн, я крикнул Дахо, чтобы тот бросил несколько кусков ближайшим к якорю собакам. Напряжение сразу же немного спало, и мы вдвоем быстро накормили остальных собак. Пока я возился с собаками, Этьенн уже начал готовить ужин, и я услышал его призывные крики: «Виктор! Мясо оттаяло, иди ужинать!» Я с трудом устоял против такого соблазнительного предложения — мне необходимо было еще измерить озон. К счастью, озона оказалось немного и процесс измерения особо не затянулся, но тем не менее когда я забрался в палатку, Жан-Луи уже приканчивал второй кусок мяса, помогая себе длинным острым ножом. Он предпочитал практически сырое, едва оттаявшее мясо, я же варил его несколько дольше.

Печка периодически отказывала. Приходилось ее чистить, причем гораздо чаще, чем примус, но Этьенн наловчился делать это быстро, причем не выключая ее, отчего руки его постоянно были в саже. В перерывах между печными работами доктор Этьенн сочинял короткий, но пламенный спич, который он собирался передать по радио в Париж, где в эти дни проходило совещание по Договору об Антарктике. Этьенна очень волнует будущее этого Договора и самой Антарктики. Основная мысль его сообщения сводилась к тому, чтобы продлить действие Договора, определяющего Антарктический континент как континент мира, научного сотрудничества многих стран, независимо от их внешнеполитической ориентации, как континент, принадлежащий будущим поколениям. Этьенн считал, что если у человечества и есть шанс попробовать начать новую жизнь, когда в отношениях между странами общечеловеческие интересы будут ставиться выше национальных, и прежде всего при решении проблем охраны окружающей среды, то этот единственный шанс может быть реализован здесь, в Антарктиде. «Оставим ее нашим детям!» — на такой патетической ноте заканчивался спич Этьенна. Я целиком поддержал его по всем пунктам этого обращения, которое Этьенн делал от имени всей нашей экспедиции. Лагерь в координатах: 74,9° ю. ш., 75,7° з. д.

Ночь была тиха и морозна, утром термометр показал минус 37 градусов, небо было покрыто облаками, и Рекс стоял на прежнем месте. Вполне удовлетворенный увиденным, я забрался в палатку, и в это время началось сначала тихое, затем все более уверенное завывание ветра. Очень некстати, тем более ветер нелицеприятного юго-западного направления. Но не сидеть же на самом деле здесь сложа руки, когда до склада, можно сказать, рукой подать. Однако ветер принес туман, или, может, это была низкая облачность — неважно. Обидно было то, что гора Рекс вот только что, казалось, была рядом, а сейчас ее не было… И если до этого было ясно, что до склада подать рукой, то сейчас неплохо было бы еще и знать, куда именно следует подавать эту самую руку. Ветер усиливался, пришлось надеть маски. Я пошел вперед, ориентируясь исключительно по компасу. Наклонив голову, закрытую капюшоном, я видел только болтающийся на груди компас, кончики собственных лыж и небольшой участок снежной поверхности в непосредственной близости от них. Ветер обжигал лицо. Сильно мерзли пальцы рук.

Часа через полтора я увидел через смешанные с клочьями тумана снежные заряды черную громаду гopы Рекс. Начался подъем на седловину, на гребне которой в непосредственной близости от южной вершины и должен был находиться наш склад. То, что мы издалека приняли за склад (помните черную точку на седловине между вершинами), на деле оказалось огромным камнем кубической формы, который находился за седловиной ближе к северной вершине. Нам следовало искать около южной. Взобравшись на гребень, я огляделся и буквально через минуту метрах в двухстах заметил веху с флажком и рядом с ней штабель красных ящиков с собачьим кормом. Это был наш седьмой склад. Место, выбранное для него Генри, было настолько удачным, что потребовалось не более десяти минут, чтобы докопаться до верхней крышки большого фанерного ящика, в котором находились главные сокровища. Очень скоро я да и все остальные догадались, почему склад занесло так слабо. На седловине дул пронзительный ветер, и нам всем захотелось побыстрее спуститься вниз. Отчасти поэтому решили брать всего по минимуму: три ящика с собачьим кормом и выборочно из нашего продовольствия. Все равно перепаковка нарт заняла часа полтора, и мы окончательно окоченели. Скорее, скорее вниз! Может быть, там будет дуть не так сильно. Но как? Спуск с седловины просматривался очень плохо — можно сказать, совсем не просматривался, — но было ясно, что он довольно крутой. Посоветовавшись с ребятами, я решил попробовать спуститься, прижимаясь к северному краю седловины, ближе к более низкой вершине, в надежде на то, что он окажется менее крутым. Белая мгла осложняла и без того непростую задачу. Я шел впереди осторожно, буквально прощупывая лыжами поверхность. Слева от меня, ближе к южной вершине, были отчетливо видны большие, голубые, как бы светящиеся изнутри трещины.

Спуск продолжался около часа. Наконец поверхность стала выравниваться, и я понял, что достиг ледника по ту сторону Рекса. Все упряжки спустились благополучно. Правда, собаки Кейзо развили недопустимо большую скорость. Нам было видно снизу, как некоторое время Кейзо бежал рядом, затем споткнулся, упал и отстал. К счастью, упряжка сама пошла по следу предыдущих нарт и спустилась вниз, даже не перевернув нарты. Скоро подошел и Кейзо. Снег усилился, дул встречный ветер, видимость была не более 150 метров, но надо было идти. Этот день я запомнил надолго, так как сумел, несмотря на очень трудные условия, продержаться впереди, сохраняя и темп, и направление движения. В отличие от своих друзей, я не мог использовать большие горнолыжные очки, потому что в этом случае я не видел стрелки компаса, и поэтому правая половина лица оказалась подставленной встречному ветру, а в результате обмороженной. После остановки в 6 часов Жан-Луи подъехал ко мне и сказал: «Отличная работа, Виктор!» Как бы в награду за наши страдания, ветер стих и лагерь ставить было легко. В палатке Этьенн, глядя на мою распухшую и потемневшую щеку, сказал: «Не представляю, как тебе удалось продержаться все время впереди и сохранять направление. Я ничего не видел, кроме нарт. Ты знаешь, во время одного из наиболее мощных снежных зарядов шедший со мной рядом Уилл повернулся ко мне и прокричал через маску: «Что мы здесь делаем?» — а я не знал, что ответить…» Немного помолчав, Этьенн продолжил: «Всякий раз, как ты останавливался там, впереди, я в глубине души боялся, что ты подойдешь и скачешь, что устал, что с тебя довольно и попросишь сменить себя впереди, и мне придется сделать это». Это очень откровенное признание из уст известного путешественника с одной стороны льстило мне и поднимало меня в собственных глазах, а с другой — я никак не мог представить себе, чтобы вот так признался в собственной неуверенности или боязни чего-либо. Причем это вовсе не означает, что я какой-то супермен. Нет, признаваться в своих слабостях иногда можно и даже необходимо, если это приносит облегчение. Более того, с некоторых пор бравировать своей слабостью стало даже модным. Но здесь, на мой взгляд, очень важно то, когда и кому ты в этом признаешься. В данном случае подобное признание означало, что я не мог в принципе рассчитывать на добровольную помощь со стороны Этьенна. Он, без сомнения, пошел бы вперед, но только в том случае, если бы я его попросил об этом! Я бы, оказавшись на месте Этьенна или любого другого идущего рядом с нартами по проложенному следу участника экспедиции, непременно сам вызвался сменить впереди идущего только потому, что ему труднее всех. Лагерь в координатах: 75,0° ю. ш., 76,7° з. д.