Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

Капитан куда-то за спину Феликса сделал «чао», а второй бородач вежливо поклонился. Господи, да как же все до боли реально и пошло в этом мире, но почему такой красивый свет, кто повесил такие светильники? — подумал Феликс и понял все.

Натали была в белом платье, чуть сутулилась, а огненные волосы островерхим грибом лежали на плечах. Она держала под руку, тоже всего в белом, режиссера. Феликс узнал его и его ассирийскую бороду, и ему показалось, что от белизны костюмов на набережной посветлело, а в голове лопнула какая-то перемычка, и все потекло, и все не туда. Это платье висело на стуле в моей комнате, но я не верю. А эти белые туфли я подарил ей, но тоже не верю. И неужели эта красивая женщина была в моей постели? Не верю. И как улыбается капитан, как мужественно распрямился синерубашечник. «Бал-бес, — возликовал бесенок, — где пуговицы с твоего великолепного „Леви Страуса“? Где? У тебя же на месте пуговиц шутовские колокольцы».

— Наталия Ивановна, — ликовал синерубашечник, — я очень, более чем очень желаю, чтоб вы откушали мой коктейль из этого бокала, изготовленный по моему рецепту, и непременно из моих рук.

Она хотела взять соломинку, но он отдернул бокал, раскатисто отхохотал:

— Нет, нет, я хочу именно из моих рук, чтоб вы вкусили и поток энергии, и пламень сердца, — и, держа бокал двумя руками, настырно целил соломинкой в ее рот.

— Боже, — прошептал Феликс, — он ее кормит из своих рук, да он парализует ее волю публично, здесь на площади, и все это видят, ишь как в недоумении напряглись лица. Но Натали не из тех, ничего у него не выйдет.

А синерубашечник увещевал, настаивал, все более возбуждаясь, чуть не силой придерживая Натали за плечо, навязывал хворостинку, и Наталия Ивановна, чуть раздвинув губы, изящно взяла ее в рот. Синерубашечник отхохотал, остальные, деланно смеясь, зааплодировали. Лишь режиссер смотрел в пустоту. Боже, взмолился Феликс, почему взяла? И пьет тут на площади из его рук? на глазах у всех? — и опять на груди Феликса звякнули колокольца. А синерубашечник продолжал своим музыкальным баритоном:

— Наталия Ивановна, позвольте вас представить красивым и интересным людям — нашему капитану и помощнику.

Потом, прижимая к груди белоснежную фуражку, говорил помощник.

Прекрасную даму пригласили осмотреть машину и посетить рубку. Люди на площади, довольные собой и собеседниками, улыбались, говорили приятные друг другу вещи, над ними стояла ночь, за спиной — расцвеченный, с пока что спавшими машинами, лайнер. Текло приятное время, их ожидал приятный вечер в обществе красивой дамы, карты, бассейн, коктейли, а праведная жизнь, отмеченная орденами, высоким положением и признанием, давала им право, и уж ничто не могло изменить ее устойчивый ход, и они заслуженно использовали свое право. Но это не интересовало Феликса. При свете красных ламп ее поил опивками какой-то хлюст.

Да как она могла?! — вот что взъярило его. «„Ханжа“, — пропищал бесенок, — чернобородый ее просто изнасиловал». А когда, мерцая золотом и орденами, поцеловал руку и заговорил капитан, бесенок уже совсем распоясался, захлопал в ладоши и запел скабрезную песенку:

Потом начался ураган,На мостик вышел капитан.И он такой любезный был,Ее в каюту пригласил…

Господи, хорошо бы исчезнуть, но я должен… Он не знал, что именно должен, не знал, что скажет и как вручит букет, но встал, пригладил волосы и переступил спасительную фиолетовую тень дерева на тротуаре. Все остальные шаги сопровождались звоном колокольцев на его груди и хохотом бесенка, а черные буксусы, в боковом зрении Феликса, вместе с ярко-зелеными ореолами рывками отходили назад. Феликс больше всего боялся упасть, ибо под ярким светом на площади ощущал мучительную неустойчивость своих ног.

Первым его заметил режиссер, и, наверное, плох был Феликс — небритый, расхристанный, хватающийся рукой за воздух. «Реж» что-то зашептал Натали. Она обернулась и разглядывала его равнодушно, не мигая и все больше капризно щурясь, наконец сомкнула веки. Феликс ощущал на себе черные линзы бинокля и слышал все усиливающийся звон пуговиц-колокольцев на своей груди. Когда он поравнялся с Натали, она, не открывая глаз, чуть слышно заскороговорила:

— Шалопай, Челкаш, это я-то вислозадая? Проходи, не останавливайся, видеть не могу…

Он бы и прошел, но бокал с желтой пеной в руках синерубашечника, а главное, звон колокольцев, достигший апогея, напомнил о пуговицах. Он остановился и молчал, улавливая такой знакомый холодно-острый запах ее духов. Наконец, язык в пересохшем рту повернулся, и Феликс тоже шепотом сказал:

— Я приехал за пуговицами.

— Я так и знала, — прошевелила губами она. — Ты и должен был преследовать меня, влюбился, видите ли, такие болваны не могут наслаждаться жизнью и быть счастливыми, такие лезут в петлю.

Взгляды присутствующих были направлены на великолепный букет желтых роз «Глория Деи», и никто ничего не понял из полушепота и пантомимы элегантной дамы и бормотания небритого, полуоборванного человека.

— Я верну их, я сейчас же верну, — шептала Натали и поспешно рылась в сумочке. — Я взяла их на память о тебе, как сувенир, понимаешь? На! И убирайся, я не желаю тебя более видеть ни секунды, убирайся, или я закричу.

— Наталия Ивановна, чем оскорбил вас этот человек? — Глаза синерубашечника холодно изучали Феликса, и он злорадно добавил: — А то, знаете ли, товарища можно и призвать к порядку. Это в момент.

В ладони Феликса оказались две пуговицы. Колокольцы на его груди трезвонили, и он упал бы на этой яркой площади, но на его плечо легла рука, и бородатое лицо «режа» заговорило в ухо:

— Феликс, любезный, я провожу вас, идемте. Букет великолепен, но поймите, все кончено, повторов в жизни не бывает.

Он говорил что-то ласковое, и дыхание было теплым, рука поддерживала, провожая в спасительную тень буксуса. Феликс постоял под деревом, закрыв ладонями глаза, и когда окончательно пришел в себя, режиссера не было, и площадь была пуста, а музыка на пароходе стихла. Он уже более не чувствовал себя раздетым под фонарями.

Ум его был ясен, трезв, и никакого звона на груди. Он ощущал присутствие чего-то емкого, настоящего. Это не был капитан с его мирными орденами. Это не был и краснобай-синерубашечник, занимающий большой пост, это не был и режиссер, не была и Натали. От этой снобистской пантомимы, от своей нелепой клоунады, от себя самого он побрел к воде. Он твердым шагом пересек площадь и там, где у свай опустил корму в черную воду лайнер, постоял, ощущая, как все мышцы наполняются уверенностью.

— Иоганн, — ясно прозвучало над ним по-немецки, — не забудь узнать завтра у гида имя коня великого царя Питера.

На верхней палубе две квадратные немки ели мороженое и равнодушно разглядывали Феликса, а чуть поодаль однорукий седоголовый немец в строго обтягивающих сухую фигуру джинсах изучал красную книжицу. Он, подумал Феликс. Этот видел в свою амбразуру. Этот все помнит.

Феликс тут же возненавидел этих молодящихся, раскормленных старух, знающих всему цену; чтоб получить полную порцию своих удовольствий, им обязательно нужно было узнать имя коня царя Питера. Его интересовал только однорукий немец.

— Иоганн, — опять сказала немка, — узнай у туземца, сколько стоит его букет.

Немец поднял глаза, и Феликс хрипло спросил:

— Иоганн, где вы потеряли руку? Под Сталинградом?

Немки оцепенели с мороженым у рта, а немец распрямился, стал суше и строже, опустил словарь, долго, молча и серьезно изучал Феликса белесыми глазами. В них что-то дрогнуло. Они понимали друг друга.

— Нет! — наконец сказал он. — В танковом бою под Моздоком. Под Моздоком похоронена моя правая рука.

Они долго смотрели друг на друга, и немец шептал:

— Моздок, Моздок!

Феликс швырнул букет под сваи в черную воду и побрел домой. Трое иностранцев молча глядели ему в спину, потом женщина сказала:

— Иоганн, мне становится страшно в этом русском море, ты закрыл каюту?

Другая прибавила:

— Букет сто марок стоит. Туземец сумасшедший, он опасен.

— Нет, — возразил немец, — он не сумасшедший и вовсе не опасен, он просто русский, а в каждом русском живет Достоевский, поэтому логически его поступок необъясним. — И продолжал с жаром, так не вязавшимся с его аскетическим видом: — Русские вовсе не злы, это очень добрые, гостеприимные и, главное, долготерпеливые люди. Они как медведи, и не напрасно эмблема русских — медведь. Это очень правильно, медведь очень долготерпелив. Враги бросают в берлогу горящие поленья, медведь горит, ревет, ворочается и не вылезает, но боже упаси, если горящий медведь из берлоги вылезет и станет на задние лапы. Вот тогда будет ужас. Вот тогда пощады от русских не жди, а сейчас нет, сейчас он не опасен. Знаю я этих русских, знаю.