Отречение - Петр Проскурин

— Ну вот, ночь чудес, — засмеялся он, встал и помог встать Оле, велел ей не отставать, взял Прошку, уже не удивляясь невозмутимости птицы и своему чудачеству (ему почему-то теперь казалось, что решение с Прошкой принадлежит ему одному), и они двинулись дальше. Время от времени Петя останавливался и, забывая об Оле, чутко прислушивался, точно опасаясь погони. Они поднимались все выше и выше, и вслед за ними неотступно двигалась какая-то черта, непроницаемо отделявшая их от остающегося внизу, привычного и уже чужого, больше им не принадлежащего, призрачно расстилавшегося внизу мира. Они теперь даже если бы и хотели, не смогли бы уже повернуть назад, внизу ничего не было, ни земли, ни моря, одна густая тьма.

Ничего не говоря, Петя всякий раз глядел в небо, на вершины выступающих из темноты гор, с каждой новой минутой резче и ближе врезавшихся в светлевшее небо и неудержимо притягивающих к себе… Он подчинялся их зову; он ощущал какую-то странную, властную силу, исходящую сейчас от старой птицы, точно приказывающей ему подниматься все выше и выше; теперь уже словно чужая, посторонняя воля управляла им, но страха не было, просто было нужно подчиниться сейчас непонятному властному зову гор и двигаться дальше. И дело даже было не в несчастном, погубленном людьми прекрасном существе, дело было не в Прошке, а в нем самом. Предстояло совершить что-то, необходимое для себя, для своей души, и он совершит это и поймет что-то необходимое для всей его дальнейшей жизни. Конечно же, права Оля, как всегда, права. «Да, да, — продолжал свой нескончаемый спор с кем-то Петя. — Да, да, я из породы современных молодых людей, молодых суперменов, которым с колыбели в обеспеченных московских семьях вдалбливалась в голову мысль об их исключительности, чуть ли не гениальности, что из того? Еще не научившись говорить, я уже уверился в этом. Хорошо, пусть школу за меня заканчивала мама, а в институт поступал папа; пусть затем они совместными усилиями одолели диплом для своего отпрыска, вся гениальность которого заключалась прежде всего в том, что его уже заранее совершенно ничего не интересовало. И то правда, что я был почему-то уверен, что мне ничего не надо добиваться, что все само собою придет, что я отмеченный и призванный некими высшими силами, осуществляющими контроль за равновесием на земле, что мой звездный час наступит в свой срок и я совершу предназначенное. Что из того, что пока ничего значительного не вышло? И пусть Лукаш меня ненавидит, это его дело, зато я теперь знаю, чего хочу… Завтра же… нет, теперь уже сегодня достать билеты и улететь в Москву, немедленно отыскать Обухова, а дальше все само собой образуется, — продолжал думать Петя, упорно и медленно поднимаясь выше и выше. — Лукаш пугает, многого недоговаривает… но что-то нехорошее, конечно же, происходит. Совсем не поздно начать все сначала, вот главное. Не откладывая, завтра же, то есть сегодня же сделать предложение Оле, жениться и сегодня же улететь в Москву, вернее, улететь вместе и больше не расставаться. Дудки, из глупой фанаберии упустить редкостную девушку и остаться с носом? И никакой избранности нет, нужно перестать метаться, взять с собой Олю и улететь к Обухову. Нужно всерьез браться за дело. Хорошо, что Оля прилетела сейчас, когда он чувствует себя значительно крепче. Крым сделал свое дело. Мать Алена, конечно же, ошиблась, все-таки он из породы везучих, пусть он ничего не может объяснить, теперь все в его жизни окончательно наладится, хватит, никаких болезней нет и не было».

Посильнее зажав под мышкой начавшего сильно рваться Прошку, пробормотав успокоительное: «Потерпи, потерпи», он обошел знакомый, вольно разросшийся у самой тропинки отсыревший кизиловый куст; здесь тропинка шла по крутой каменистой осыпи, он чуть не съехал вниз и, перегнувшись, с трудом удержался; в нем начинала подниматься досада на себя. «Зачем это я его тащу, идиот, — думал он теперь, — тоже гуманист выискался… надо найти щель потемней, сунуть его туда незаметно, сказать что вырвался, пропал, и дело с концом…»

Второй раз они остановились уже недалеко от цели, у почти рассыпавшейся от времени скалы, напоминавшей фантастического, вставшего на дыбы коня. Оля тотчас без сил опустилась на зашуршавшую щебенку, вытянув отекшие ноги и с трудом сдерживая слезы; она молча протянула бутылку с водой Пете, потом сделала несколько глотков сама и откинулась на спину, привалившись к обломку скалы. Осторожно опустив напрягшегося Прошку на щебнистую россыпь рядом с собою, Петя выпрямился. Вокруг простиралось ровное, слегка повышающееся в сторону близкого моря небольшое плоскогорье, сплошь усеянное причудливо выветрившимися скалами, наполовину разрушившимися; Петя любил это безлюдное место и часто бывал здесь. Его всякий раз зачаровывала мощная, необузданная фантазия природы, и он подолгу бродил среди сказочных, невиданных форм замков, крепостей, каких-то гигантских, каменных существ, и в разрушении не утративших порыва замершего словно на мгновение движения. Именно здесь он безошибочно чувствовал, что человек не зря терпел поражение в соревновании с неистощимой фантазией природы — его творения были всего лишь бледным отражением могущества неведомых космических сил; в душе начинал звучать какой-то торжественный гимн, голова кружилась, и сердце начинало усиленно биться; Петя опускался на камни и весь отдавался наполнявшей его, засасывающей, разраставшейся музыке гор…

Он и сейчас завороженно скользил глазами по причудливым скалам, как бы свободно плавающим в тусклом свете занимающегося рассвета; время от времени с крутых склонов как-то сама собой начинала ссыпаться мелкая щебенка, неудержимо захватывая в своем движении и мелкие камни. Трава, высохшая от летнего зноя и долгого отсутствия влаги, низкие, колючие кусты в редких расщелинах тоже принимали иногда причудливые очертания; все живое здесь растворялось в камне; он чувствовал себя чужим и враждебным этому мертвому царству камня и даже не от этого, враждебного всему живому, мертвого мира; в нем сейчас столкнулись два начала, две разные стихии, и с каждой новой минутой усиливалось страдание обновления, ему мешала старая оболочка… Ему послышался долгий, не сразу замерший звук, точно гора взялась снизу доверху извилистой трещиной, и тотчас каким-то внезапным эхом отозвался гулкий в пустоте гор, стонущий голос Прошки, не тоскливый, как прежде, а звонкий, молодой. Метнувшись глазами к молчавшей до сих пор птице, он озадаченно помедлил; Прошка стоял строгий, стремительный, весь облитый гладкими блестящими перьями, и Петя с забившимся сердцем оглянулся на девушку, полностью захваченную открывшейся ей фантастической красотой каменного безмолвия. «Ну же, ну! Давай, брат!» — заторопился он, и совершенно ничего больше не понимая, ощущая упругость и свежесть теперь словно горящих белым огнем перьев, шагнул по каменистой площадке, к самому краю бездны, дышавшей прохладой, отвесно уходящей в море, и сильно, от себя, швырнул Прошку вниз, в сплошную, бездонную тьму, подальше от края, чтобы он в падении еще до воды не разбился о камни. И сразу же до самых отдаленных горизонтов слетела тьма и открылось море; и случилось нечто непостижимое: Прошка, некоторое время падавший, уродливо кувыркаясь, с шумом развернул огромные, сильные крылья, невероятно круто взмыл, его словно освещал все время невидимый луч. Неотрывно следя за полетом этой странной птицы, Петя замер, и только когда белый вихрь стремительно ринулся из черной высоты прямо на него, он, угнув голову и попытавшись закрыться руками, отскочил от края пропасти. Было поздно, его охватил какой-то бешеный огонь, сильные крылья обрушились на него со всех сторон, и он, оглушенный и ослепленный, пытаясь удержаться, рванулся к земле, и из-под ног у него исчезла опора. Он просто забыл о ней в этот момент. Встречный воздух хлынул в него, разрывая горло и легкие; он уже в полете почувствовал, как уплотняется, вытягивается тело, исчезают ноги и руки, голова уходит в туловище; и все же, прежде чем удариться о воду, он заметил, что рядом с ним беспорядочно мелькают крылья Прошки, белый, искрящийся блеск в них тускнел — они падали вместе, отчаянно хватаясь друг за друга, переплетаясь руками и крыльями, и, взметнув высокий каскад холодно сияющих брызг, вместе исчезли. Море сомкнулось над ними, и только над безмолвными вершинами Кара-Дага все ярче разгорался рассвет. Полнеба уже полыхало бледным предрассветным заревом; и в самый последний момент Петя словно увидел продолжение своего недавнего сна — и громады гор, и само море охватил стремительный, ревущий, творящий новые, неведомые, ужасающе прекрасные миры огонь; в один миг горы раскалились, засветились, вспучились и взлетели в багровое, в рваных черных прожилках, небо — и остался один ревущий огонь.

«Так, значит, они все-таки взлетели…» — только и успел подумать Петя, окончательно, без всякой боли исчезая.