Щенки Земли - Томас Диш

— Как поживаешь, Пере? — сказал я.

Пере выдернул свою лохматую лапку и отскочил.

— Пере? — переспросил я Мордикея.

— Сокращение от Переросток — в том смысле, что поздно начал учиться. Мы все здесь переростки. Мопси, теперь твоя очередь.

Выскочил вперед пятнистый черно-коричневый кролик. Когда он поднялся на задние лапки, я увидел в нижней части его подбрюшья что-то похожее на вымя совершенно непропорционального размера и обратил на это внимание М.

— Это орхит, вы ведь знаете — воспаление яичек. Это цена, которую они платят за то, что стали такими храбрыми.

Я резко бросил лапку Мопси, чем напугал всех трех кроликов, и они скрылись в своих тайниках этой темной комнаты.

— О, не стоит беспокоиться о микробах. Если только вы засунете эти два пальца в рот… Спирохете для развития необходимо теплое и сырое место. Именно это сделало венерические болезни такими венерическими. Вы можете заняться дезинфекцией в моем отхожем месте, но сперва позвольте снова позвать Ватный Хвост? Он, должно быть, не чувствует себя в безопасности, недоумевая, почему вы поскупились на рукопожатие с ним.

Я с отвращением пожал лапку Ватному Хвосту. Потом отправился мыть руки с мылом холодной водой.

— Где Питер? — спросил я, намыливая руки второй раз.

— До него добрался фермер Мак-Грегор, — ответил Мордикей из мрака, — кролики не выдерживают так долго, как мы. Две-три недели, и — фьють!

Возвратившись в большую комнату из ванной, освещенной люминесцентным светом, я на время ослеп.

— Вам следовало бы попробовать газовое освещение, Мордикей. Это удивительное изобретение средневековья.

— Когда мне не приходится щурить глаза, я действительно пользуюсь газовым светом. Но в такие дни, как сегодня, яркий свет пронизывал бы нежное желе моих глаз, подобно граду иголок. Не поведать ли вам о других моих болезнях? Вы посочувствуете?

— Если это даст вам какое-то успокоение.

— О, египетское успокоение За первые два месяца пребывания здесь не произошло ничего такого, что сейчас могло бы показаться памятным: несколько флюсов, сыпи, опухоли — ничего такого, что отпетый ипохондрик не мог бы накликать себе сам. Потом я болел ларингитом и одновременно, словно горло вовсе не болело, находился в состоянии восторга от занятий математикой. Удобное хобби для немого, а? Вскоре после этого начался распад печени и пожелтели белки глаз. С тех пор я живу на картофельном пюре, вареных фруктах, немыслимых десертах и прочей тошниловке того же рода. Ни мяса, ни рыбы, ни ликеров. Дело не в том, что мне очень хочется пить ликеры. Я имею в виду, что не нуждаюсь в стимуляции умственной деятельности в большей мере, чем она уже стимулируется, не так ли? В период гепатита я получил первый мощный толчок к литературе и выучил французский и немецкий, тогда же написал рассказ, который так еще и не показал вам. Не уходите, не захватив его, — слышите, Саккетти?

— Я как раз собирался напомнить вам о нем.

— По истечении четырех месяцев я представлял собой целый букет болезней. Трудность их описания заключается в том, что, оглядываясь назад, я загоняю их в какие-то слишком четкие границы. Тогда как на фоне перехода моего состояния из одной фазы в другую они очерчены расплывчато и накладываются одна на другую. Флюсы и сыпи еще не прекращались, как начиналось что-то другое, появлялись непонятные судороги, внезапно я становился скандальным и хвастливым, и это могло возникать и проходить то в течение дня, то на протяжении часа. Не в тот, так в другой раз я наблюдал у себя одновременно все симптомы. Я уже познал своей плотью почти всю «Энциклопедию патологии Хастинга».

— Из «Религии и этики», не так ли?

— Эту я тоже проштудировал.

— Но когда? Когда вы успели получить такое образование? Этого я не могу понять. Где вы нашли время за семь месяцев ухватить… все это?

— Сядьте, Саккетти, и я расскажу вам обо всем. Но прежде сделайте одолжение — принесите мне вон тот термос с моего письменного стола. Будьте молодчиной.

Мои глаза уже свыклись с полутьмой комнаты, и я смог добраться до стола не споткнувшись. Запотевший термос стоял на папке с грифом «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО». Того же сорта, что Хааст прислал мне. Его мокрое донышко оставило кольцевой след на плотной бумаге.

— Спасибо, — сказал Мордикей, беря термос и вынимая пробку. Он полулежал на низком диване, обитом полосатым шелком, опираясь на горку мягких подушечек. Один из пегих кроликов свернулся калачиком у него на коленях. Он шумно пил прямо из термоса.

— Я бы предложил вам немного, но…

— Спасибо, это вовсе не обязательно. Я не хочу пить.

— Вопрос, видите ли, не в том, как я это делаю, а в том, как перестать это делать. Я не перестал, и в этом половина моих страданий. В мои самые худшие минуты, когда меня рвет и я торчу головой в писсуаре, это старое мозговое желе бродит просто как пивная закваска, не обращая внимания на никуда не годную сому. Нет, не просто не обращая внимания, как раз наоборот, как бы отчуждаясь, превращаясь в равнодушного зрителя. У меня, в духе фовизма, поднимается интерес к цветовым гаммам моих выбросов или химическим реакциям желудочных кислот, а не всего лишь к маленьким неприятностям с моими кишками. Я всегда думаю, размышляю, прикидываю. Это никогда не прекращается, это мозговое желе не останавливает своей работы точно так же, как сердце или легкие. Даже сейчас, когда я сижу здесь и разговариваю с вами, мой мозг отдаляется по каким-то касательным, образуя водовороты и пытаясь связать все слабые концы вселенной в узел единого понимания. Эта тяжкая ноша никогда не ослабевает. По ночам, для того чтобы уснуть, я нуждаюсь в инъекциях, а заснув, вижу техноцветовые кошмары поучительного и, насколько я могу себе представить, совершенно оригинального ужаса. Своего рода неутомимое жвачное сознание. Что-то вроде головоломок со словами-перевертышами.

— Да, я это тоже замечал.

— Хотя есть одна штуковина — одна вещь, которая способна прекращать это ненадолго: мой припадок. Тогда, пусть всего какой-то час после него, я счастлив.

— У вас бывают еще и припадки?

— Они повторяются со все более короткими интервалами. Это предродовые схватки, с помощью которых я готовлю выход моего духа в пустоту. Самый последний в цепочке моих недугов — аорит. Моя аорта потеряла эластичность, и теперь, насколько я понимаю, очередь за клапаном. При каждом ударе, ударе сердца, кровь стекает обратно в левый желудочек, и этот старый маятник (как его ласково называют) ускоряется, чтобы компенсировать потерю. Но скоро, достаточно скоро — фьють! В списках жертв науки затеряется еще один маленький кролик. — Он положил обе тяжелые черные руки на устроившегося на его коленях кролика и закрыл глаза. — Ну не патетика ли?