Женщины его жизни - Ева Модиньяни

Кало открыл нижние дверцы книжного шкафа и вытащил миниатюрные серебряные весы с круглой чашкой и колесиком, градуированным от ноля до двухсот граммов, снабженным маятниковой стрелкой. Барон высыпал на чашку весов весь белый порошок, содержавшийся в апельсине, стрелка закачалась и замерла на делении «120».

– Сто двадцать граммов наркотика, – вслух сказал Кало.

Старик вновь ссыпал порошок на бумагу и взвесил восковую кожуру: сто десять граммов.

– Дьявольски точный механизм, – вынужден был признать барон. – Всего двести тридцать граммов, средний вес одного апельсина из девяноста, – он откинулся на спинку кресла и сразу показался Кало усталым и постаревшим. – Доброе имя, честь и гордость баронов Монреале замешаны в грязном деле с контрабандой наркотиков. Они осквернили наш дом позорнейшей из преступных сделок.

Кало знал, что у человека могут быть веские причины, чтобы убить, или украсть, или отомстить за обиду, но для тех, кто хладнокровно травит людей, оправдания не было.

Он произвел в уме быстрый подсчет:

– Они грузят по полкило отравы в день. Порошок доставляет этот тип с американским акцентом, которого я не знаю. Он же держит связь с художником, изготавливающим восковые апельсины. Никколо Печи распахнул ему двери нашего честного дома. Но вся игра в руках у Миммо Карузо. По окончании погрузки, когда судно отплывает в Америку, под маркой фруктовых садов Монреале уходит двенадцать кило отравы.

– Это неслыханно. – Барон сжал кулаки и стиснул зубы. Краска и бледность сменялись на его мужественном лице. – И мы, возможно, никогда не узнаем, с каких пор все это продолжается.

Кало на миг задумался.

– Я всегда держал глаза открытыми, – сказал он себе в оправдание. – Думаю, это началось недавно. Во всяком случае, надеюсь.

Аннина постучала, но Кало не впустил ее, а взял поднос с кофе у нее из рук прямо на пороге и тут же вновь закрыл двери.

– Миммо Карузо, говоришь? – переспросил барон.

– Очень влиятельный человек. – Кало налил ароматный кофе в две чашки, щедро сыпанув сахару в ту, что предназначалась барону.

– С которым ты познакомился в кабинете у депутата Риццо. – Барон попробовал кофе и одобрительно кивнул.

Кало понял его сомнения.

– Вы думаете, депутат Риццо тоже участвует в деле? – На мгновение он застыл, не донеся чашку до рта.

– Наркотики – это позор нашего века. – Барону стыдно было жить в мире, устроенном, по его мнению, неправильно. – Деньги не пахнут, Кало. Попадая в руки уважаемых людей, даже самые грязные деньги становятся чистыми.

Кало поник от унизительного ощущения собственного бессилия.

– Мы знаем, кто за это в ответе! – воскликнул он, намереваясь уладить спорный вопрос по-своему.

– Времена изменились, друг мой, – проговорил барон с доброй, обезоруживающей улыбкой. – А вина лежит на всех. В первую очередь на нас самих. Я не говорю, что раньше было лучше, но хоть какие-то правила соблюдались. Еще несколько лет назад никто бы не осмелился осквернить мой дом.

– Я положу конец этой истории, – заверил его Кало. – На этот раз товар не уйдет. А как насчет сегодняшней ночи и завтрашней? – спросил он.

– Проделай все ту же работу, – приказал барон, вновь обретая утерянную было властность и решительность. – Судно уйдет без наркотиков.

– А когда в Нью-Йорке заметят, что мы раскрыли их игру? – Кало встревожился за старика. – Подозрение падет на вас.

– Я именно этого и хочу. – Казалось, можно было видеть, как в жилах, вздувшихся на руках барона, бурлит кровь.

– Эти люди не прощают, – нахмурился Кало. В чашках остывал позабытый обоими кофе. – Я опасаюсь за вашу жизнь.

Барон взглянул на него с отеческой любовью.

– То, что должно случиться, непременно произойдет, – пояснил он. – Страх не меняет хода событий. Он не может остановить судьбу, но лишает человека мужества, необходимого при встрече с ней.

Кало понял, что ничего не сможет предпринять, чтобы воспротивиться воле барона.

– Первой полетит голова Никколо Печи, – сказал он с ненавистью. – А как насчет депутата Риццо?

– Когда пьемонтцы пришли на Сицилию, – стал вспоминать барон, двигая указательным пальцем чашечку английского фарфора, – они научили нас политике капустного листа. Медленно, не торопясь, снимаешь один лист за другим, пока не дойдешь до сердцевины. – Схватив чашку большим и указательным пальцами, он разбил ее вдребезги. – У меня есть внук, – продолжал он, вроде бы успокоившись. – У меня есть ты, я считаю тебя своим сыном. Я стар и начинаю уставать, а главное, мне все горше жить. И все же с тем, кто вовлек меня в это грязное дело, будет то же, что с этой чашкой. И не важно, кто это сделает, но это будет один из нас.

– А эта дрянь? – спросил Кало, указывая на белый порошок.

– В сортир ее, Кало. – Это был недвусмысленный приказ. – Эту дрянь ты должен спустить в сортир. Вместе с той, что найдешь сегодня ночью и завтра.

Барон Джузеппе Сайева поднялся с кресла. Лицо его осунулось после бессонной ночи, глаза покраснели. Но душа его и сердце пребывали в мире, хотя он знал, что, объявив войну наркомафии, подписал себе смертный приговор.

– Времена изменились, Кало. Потеряно уважение к человеческому достоинству.

И все же молодой человек не мог поверить, что кто-то посмеет посягнуть на жизнь Джузеппе Сайевы, барона Монреале. Может быть, попытаются убить его самого, но сперва он сведет счеты с Миммо Карузо.

Уж коли воевать, лучше нанести удар первым.

– А Миммо Карузо? – спросил он.

– Делай как знаешь. – На лице барона больше не было следов растерянности, но он чувствовал себя униженным и оскорбленным. – В любом случае помни: переменить ход вещей тебе не под силу. Времена изменились, Кало, – повторил он с горьким вздохом, выходя из кабинета.

– Отдохните хорошенько, дон Пеппино, – сказал на прощание Кало. Он прошел в свою комнату и распахнул окно. Солнце вставало на горизонте, смешивая свое золото с золотом апельсиновых садов. День обещал быть погожим, природа знать ничего не желала о мелких людских делишках и страхах.

Горячий душ восстановил его силы, а вторая чашка кофе привела в отличное расположение духа. Вскоре проснется Бруно, а он, как всегда, проводит мальчика в школу. Домашняя жизнь должна идти по накатанной колее, как всегда.

Размышлять о Миммо Карузо не имело смысла, он все равно был уже покойником. В этих местах жизнь предателя ценилась много дешевле, чем стоимость пули. На счету у Калоджеро Косты уже была одна смерть. Тогда он убил, инстинктивно защищая свое право быть человеком. Теперь этот эпизод вспомнился ему во всех трагических подробностях.

Ему было одиннадцать лет, и он пас овец у одного зажиточного хозяина. Ночью и днем, в дождь и в вёдро его уделом были побои, издевательства, насмешки хозяина и его подручных. Чтобы было побольнее, они звали его «сынком», прекрасно зная, что у него не было ни отца, ни матери, что его оставили в пеленках на паперти в Джирдженти.