Метеоры - Мишель Турнье

— Вот, — восклицает Краус, — этот тюлень, совсем как я. Он обожает Ванкувер. Вчера был высокий прилив, и он оказался на скале. И все же он смотрит своими маленькими узкими глазками на этот город, новый и мертвый одновременно, на эту далекую и сомнительную толпу, на этот конец света, который является пределом для западных людей и трамплином для восточных… Тюлень в Ванкувере — это редкость. Сегодня его фотография будет во всех местных газетах. Лучше бы он поскорей убрался, правда. Но заметьте, что сейчас отлив. На скале довольно много места. Он мог бы броситься в воду. Но ему было бы невозможно взобраться туда снова. И вот он ждет прилива. Когда волны поднимутся до его живота, он сможет немного поплавать и половить рыбку. Потом он снова займет свой наблюдательный пункт, прежде чем уровень воды понизится. Это может длиться долго. Но не вечно. Он уплывет. Исчезнет. Я тоже.

Мы снова шагаем меж лесом и морем. В небе война света, крепости из белого дыма треплют снежные эскадроны. Под этой драматической картиной семьи устраивают пикники, сверкают детские коляски, велосипедисты скользят подобно китайским теням.

— Вы заметили неисчерпаемое разнообразие канадских велосипедов? Рули, седла, колеса, рамы — все бесконечно разнообразно. Вот это и восхищает промышленного дизайнера, каковым я остаюсь в глубине души. Канадский велосипед продается «а ля карт». Вы идете к торговцу и там сами составляете свою машину, выбирая ее органы из невероятного множества, какое только может представить фантазия. Я всегда увлекался велосипедами, нет другого механизма, более приспособленного к анатомии и энергетике человеческого тела. Велосипед осуществляет идеальный союз человека и машины. К несчастью, в Европе — особенно во Франции — велосипедный спорт сделал его стереотипным и убил всякое творчество в этой привилегированной области.

Мы уселись в тени обрубка дерева, огромного, как дом. Обломок ли это секвойи, араукарии, баобаба? Должно быть, он давно так стоит, раз так глубоко ушел в песок и весь изъеден огромными щелями. Урс возвращается к своей излюбленной теме.

— Моя жизнь резко изменилась, когда меня осенило, что место, где находится живое существо или предмет, не безразлично ему, но, напротив, соответствует самой его природе. Короче, нельзя переместить что-либо, не изменив его. Это — отрицание геометрии, физики, механики. Ведь все они ставят первым своим условием пустое и равнодушное пространство, в котором все движения, перемещения и перестановки могут осуществляться без сущностного изменения двигающихся в нем машин. У вас было откровение, вы рассказали мне о скопище тысячи золотых статуй в Санджусангендо. Вскоре после этого вы случайно наткнулись на один из портретов вашего брата, сделанный мною, и волей-неволей вынуждены были согласиться, что этот портрет не похож на вас, несмотря на верность оригиналу. Вы объяснили этот парадокс, решив, что портрет выражал глубинную сущность Жана-кардажника, несущегося к неотвратимой гибели. Это было неплохо. Более простое, хотя и более элегантное объяснение, могло бы состоять в допущении, что я присовокупил к образу вашего брата бесконечную сложность места, занимаемого им в тот момент в пространстве. Вы могли бы предположить, что это место строго персональное: каково бы ни было сходство двух близнецов, они все равно различаются — просто потому, что занимают каждый свое пространство — если только не прижмутся друг к другу И с тех пор, как Жан покинул вас ради кругосветного путешествия, несходство между вами все возрастало — с каждым километром, обрекая вас на то, чтобы стать в конце концов чужими. Избавить вас от этого могло не просто повторение его пути, но строгое следование по его следам. Ведь так? Если вы гонитесь за Жаном, чтобы обрести его, то не в обычном, а более тонком и вдохновенном смысле. Ведь вы не будете удовлетворены, если вас уверят, что, обогнув земной шар, Жан вернется к вам. Потому что, когда он вернется к вам из этого длинного путешествия, если бы он проделал его один, вы не будете уверены, что «обрели» его, а, наоборот, уверитесь, что потеряли навсегда. Вам важно проделать этот путь вослед ему, приобрести все те же впечатления, в точности тот же опыт. Верно я понимаю, не так ли?

Я приложил палец к губам и, подняв руку, указал ему на расселину в стволе, возвышавшемся над нами. Урс взглянул туда, снял очки и, протерев их, снова водрузил на нос. Было отчего не верить своим глазам! Там кто-то есть! Мужчина, молодой человек спит над нашими головами. Лежащее тело вписывается в длинную впадину ствола, он почти невидим, будучи окружен со всех сторон деревом, как бы врастая в деревянное тулово, укачиваемый этим большим материнским пнем. «В некоторых старинных немецких сказках, — комментирует Урс, — рассказывается о лесных существах, чьи волосы — ветви, а пальцы на ногах — корни. Это вариация сказки о Спящей Красавице, Красавице в спящем лесу. Вот он, Ванкувер!»

Я отыскал Урса без особых трудностей в этом не безмерно большом городе, в котором каждый квартал имеет свою специфическую окраску Я знал, что он взял с собой несколько полотен, чтобы, продавая их, существовать на чужбине. Я обошел немногие галереи квартала Гастаун, которые могли бы заинтересоваться его работами. Уже в глубине третьей я немедленно узнал одну из его картин, выполненную в его плоской манере — ни рельефа, ни глубины — кричащие, без нюансов, краски, напоминающие об уличных художниках. Там он оставил адрес скромного отеля «Робсонштрассе». Я сразу отправился туда.

Урс Краус оказался милым рыжеволосым гигантом, с нежной кожей, обреченным всю жизнь играть роль жертвы, домашнего медведя, привыкшего с детства носить кольцо в носу. Какой странной парой, должно быть, были они с крошечной Кумико! Но это не помеха, он — настоящий художник и своими картинами обязан ей. Этот художник не похож на всех, с кем я был знаком, его отличает одна особенность: это художник, который говорит. Говорит страстно, непрерывно; что, наверно, отвечает его потребности в конструировании самого себя, в самооправдании. Этому способствует и его замечательная одаренность как полиглота, этот немец бегло говорит по-английски, и, по словам Кумико, блестяще дебютировал в японском, со мной же говорил исключительно по-французски.

— Я — уступчивый художник, уступаю тому, что рисую, — объясняет он. В этом вся моя сила и вся моя слабость. Я вам рассказывал, как все началось. Когда я был дизайнером, пространство было для меня абсолютно негативной данностью. Дело было в дистанции, то есть в том, что не позволяет вещам вступать в контакт друг с другом. Над этой пустотой оси координат строят многообразные мостики.

Все изменилось, когда я познакомился с Дзеном. Пространство стало для меня густой, заполненной субстанцией, изобилующей качествами и символами. И все вещи, как острова в этой субстанции, сделаны из нее же, они могут перемещаться, но только при условии, что их сущность связана с сутью окружающего пространства и гармонирует с ней. Представьте себе, что вам надо изолировать литр морской воды и перенести его из Ванкувера в Йокогаму так, чтобы он не покидал океана, не помещая ни в какую оболочку, разве только в водопроницаемую. Вот символ движущейся вещи или путешественника.

Таким образом, я стараюсь осуществить эту идею в моей живописи, я сам сделан из этой сущности, и моя оболочка — стопроцентно проницаема. Я поддаюсь тому, что изображено на каждой моей картине, целиком. Вот почему, когда я начал рисовать под влиянием Кумико, нужно было, чтобы я выучил японский, чтобы я поехал в Японию, остановился в Нара. И я погрузился в непоколебимое японское домоседство, когда вдруг, будто с неба, упал этот чертов Жан, у которого вместо головы — роза ветров, по вашему удачному замечанию. Он вырвал меня из почвы. Он разрушил все мои укрепления, из-за него меня вдруг занесло еще дальше на восток.

— Урс, ваши теории меня увлекают, но, скажите мне — где Жан?

Он сделал неопределенный жест по направлению к горизонту.

— Мы приехали сюда вместе. Но согласия между нами вовсе не было. Жан учуял ветер. Он придумал одну штуку, которую сам назвал «способ употребления Канады». Этот способ состоит, если я правильно понял, в том, чтобы обойти ее пешком. Да, пешком! Все время на восток, если вы понимаете, что я хочу сказать. Короче, пересечь пешком весь американский континент из конца в конец. Я же сразу был поражен Ванкувером, городом, где целыми днями идет дождь и оттого закаты становятся невыразимо прекрасными. Здесь невозможно рисовать! Я чувствую опьянение беспомощностью! В моем умственном зрении — переизбыток образов, а полотно остается девственно-чистым. Это — наркотик, который я хочу испробовать в полной мере, прежде чем продолжать занятия живописью. Так вот, мы с ним разделились. Он отправился в направлении Скалистых гор, как хиппи, без единого су, задумав не останавливаться ни у подножия ледников, ни в безбрежных прериях, ни даже на берегу Атлантики. Но мы все-таки увидимся! Мы договорились о встрече 13 августа, у меня, в Берлине. И насколько я его знаю, он будет там, но я спрашиваю себя, что же он выдумает, чтобы посеять бурю на берегах Шпрее! Вальтер Ульбрихт и Вилли Брандт должны быть настороже.