Метеоры - Мишель Турнье

В Венеции, на острове Джерба, в Исландии мне случалось напасть на след брата способом, доступным только близнецам, — по появлению в глазах того отчуждающего узнавания, которое меня и ранило, и убеждало, что я на верном пути. И только один раз это не получилось, хотя все условия были соблюдены, — на острове Джерба — с Танидзаки. С тех пор, как я нахожусь в Японии, я ни разу не видел этого огонька, страстно разыскиваемого мною, несмотря на жгучую боль, которую он причинял. Я знаю сейчас, что японец — все японцы — нечувствительны к этому феномену, и благодаря тысяче богинь Санджусангендо я стал понимать почему.

Я вошел в антикварную лавку. Молодая девушка в кимоно, с волосами собранными в традиционный узел, к ней я направился, но она не пошевелилась при моем приближении. Тут из-за занавески вынырнул маленький человек в черной шелковой блузе и стал мне непрерывно кланяться. Мое сходство с портретом было так очевидно, что я ожидал какой-то реакции — удивления, изумления, короче, такой, которая была бы похожа на «огонек» или более отдаленно на то, что мы с Жаном называли «цирком». Ничего похожего, даже когда я подвел торговца к портрету, желая навести справки об авторе. Он улыбнулся загадочной улыбкой, поднял к потолку свои костистые руки, тряся головой с преувеличенной беспомощностью. Короче говоря, он ничего не знал о художнике, подписывавшемся инициалами «У. К.». Я не смог сдержаться и задал вопрос, который так и напрашивался:

— Вы не находите, что человек, изображенный на картине, похож на меня?

Он казался удивленным, заинтригованным. Он посмотрел мне в лицо, потом на портрет, опять на меня и опять на портрет. Перед лицом кричащего сходства двух лиц — нарисованного и моего — эти уловки заставляли заподозрить в нем слабоумного. Потом, вдруг став серьезным, он потряс головой.

— Нет, по правде, не вижу. Или, может быть, есть отдаленное сходство… но ведь все люди с Запада на одно лицо!

Это было слишком! Я поспешно вышел. Зал «Пачинко», освещенный неоновым светом, звенящий и гремящий, подобно металлическому граду, было завлек меня. Но я тут же забыл о пригоршне жетонов, купленных при входе. Не было ли у этих молодых людей, взвинченных и возбужденных, такого же желания забыть как можно скорее о душевном бремени? Не одна только жажда развлечения приковывала их к застекленным автоматам, где вращался многоцветный диск и крутились стальные шарики. Снова на улице. Что делать? Идти в гостиницу? Но лавка древностей неудержимо притягивала меня. Я вернулся. Но портрета на витрине уже не было. Действительно, я еще многому должен научиться, чтобы спокойно и безмятежно жить в этой причудливой стране! Я собирался уже отойти, когда заметил юную девушку в сером плаще, будто поджидавшую меня. Я не сразу узнал в ней японку в традиционном костюме, замеченную мной в глубине магазина. Она подошла ко мне и сказала, опустив глаза:

— Нам нужно поговорить, погуляем немного, хорошо?

Ее звали Кумико Сакамото. Она была подругой художника — немца по имени Урс Краус. Месяц назад мой брат жил с ними в трущобах, у отца Кумико.

Шонин

В Ло-Яне, одному собирателю камней принадлежал камень к’уай, лежавший в бассейне с чистой водой на белом песке, длиной в три фута и высотой семь дюймов. Обычно камни не проявляют своей глубокой жизни, разве очень скромно и только под взором мудреца. Но в этом жил такой дух, что он самопроизвольно источался всеми его порами. Он дырявил, рыл, размывал, истончал камень. О нем узнали долины, ущелья, пропасти, пики, теснины. Его слышали тысячи ушей, от него щурились и плакали тысячи глаз, о нем кричали тысячи уст. То, что должно было случиться, случилось. Семечко сосны, привлеченное его восприимчивой природой, прилетело и упало на него. И тут же скользнуло в него. Как крот в свои коридоры, как эмбрион в матку, как сперма в вагину. И там оно укоренилось, произросло. Ничего нет сильнее ростка, его сила колоссальна, она вся сконцентрирована в усилии расколоть камень. Через трещину она стала пробиваться, извиваясь изо всех сил, и стала тонкой, кривой и скрученной юной сосной, похожей на танцующего дракона. Камень и сосна принадлежат одной вечной сущности, камень неразрушим, а сосна всегда зелена. Камень обнимал и сжимал сосну, как мать ребенка. Потом между ними установился постоянный обмен. Сильная сосна ломает и дробит камень ради поддержания жизни. Но ее корни, которым три тысячи лет, сами превратились в скалу и растворились в родном камне.

Поль

Кумико познакомилась с Урсом в Мюнхене. Он был промышленным дизайнером, чертил шатуны моторов, зубчатые передачи и винты — в сечении, в плоскости или анфас — на листах миллиметровой бумаги. Она служила секретарем в экспортно-импортном бюро. Разумеется, днем. Ночью он писал портреты, ню и натюрморты, а она увлеченно занималась дзенской философией. Когда она вернулась к своему отцу в Нара, он ее сопровождал.

Я видел десятки картин, нарисованных им в течение двух лет, проведенных в Японии. Они отражали медленное и требующее многих трудов проникновение восточных уроков в двойной мир индустриального дизайнера и художника-любителя. Присутствие Востока сначала проявляется в форме фольклорных, то есть туристических, мотивов, потом — в наивности и тщательности, а в итоге теряет всякую живописность, чтобы стать визионерством, проникающим в суть людей и вещей.

Одна из картин изображает — в стиле гиперреализма, с присущими ему точностью и броскостью, — стройку, где суетятся маленькие человечки в голубых комбинезонах и желтых касках. Бетонщики нацеливают в небо огромный зев своего вращающегося котла, пучки трубок связаны с серебряными цистернами, факелы говорят на своем огненном языке, на горизонте видны подъемные краны, буровые вышки, доменные печи. Что же воздвигают с такой лихорадочной производственной активностью? Всего лишь Фудзияму. Инженер держит в руках проект знаменитого вулкана, с его снеговым нагрудником. Чернорабочие приносят доски, становящиеся частью будущей конструкции, вот уже за строительными лесами вырастает ее незавершенный силуэт.

Другое полотно приоткрывает обратную сторону союза традиции с индустриальной эрой. Мы в огромном современном городе, ощетинившемся небоскребами, опоясанном автобанами и насыпями для поездов на воздушной подушке. Даже неба там мало — оно отдано вертолетам и небольшим самолетам. Но жители этого города как будто сбежали с эстампов Хокусаи. Видишь стариков с черепами, имеющими форму сахарной головы, и с длинной бородой, длинной и извилистой, как змея, малышей, упавших кверху задом, с пучками волос на голове, упряжку быков, ведомых обезьяной, тигра, спящего на крыше грузовика, бонзу, держащего персик, который пытается отнять какой-то ребенок.

Эта простая и чистая амальгама старой Японии и молодого Запада становится еще значительней в серии маленьких пейзажей, являющихся восхитительными поэтическими загадками. На них изображены холмы, леса, берега, лишенные всяких признаков человеческого присутствия. Никаких строений. В принципе ничто не мешает считать, что это не Япония, а, скажем, Швабия, Сассекс или Лимузен, такие же деревья, земля, цвет воды. И все-таки ни на одну секунду не сомневаешься, что это — Япония, узнаешь ее с первого взгляда. Почему? По какому критерию? Невозможно сказать, и все же полная непоколебимая уверенность: это — Япония.

— Урс очень продвинулся, работая над этой серией, — комментирует Кумико.

Верно! Ему удалось схватить в каждой вещи суть, шифр, ее прямую связь с космосом, более простую и глубокую, чем все возможные атрибуты, оттенки, качества и прочие аксессуары, мешающие увидеть эту связь и на которые мы обычно полагаемся. В этих полотнах японский пейзаж являл не цветущие вишни или гору Фудзи, пагоду или горбатый мостик. Выше этих преходящих, взаимозаменяемых, подражательных символов становилась ощутимой, еще не проявленная, но, тем не менее, явная, необъяснимая космическая формула Японии, возникающая из головокружительных, но не бесконечных чисел. В каждой картине смутно узнавалось тайное присутствие этой формулы. Оно волновало, и все-таки было непонятно. Оно обещало, но не сдерживало обещаний. Слово само просится на бумагу: дух места. Но образ, который при этом слове возникает так же неясен, как солнце, чуть пробивающееся сквозь туман.

Но в портретах это метафизическое проникновение делало просто чудеса. Портреты детей, стариков, молодых женщин, и в особенности портреты Кумико. Конечно, это были изображения молодой девушки, и я узнавал на холстах ее свежее двадцатилетнее лицо. Но если вглядеться пристальней, оно плавало во вневременном свете, без возраста, вечное, быть может, но в то же время живое. Да, это двадцатилетнее лицо не имело возраста или, скорее, оно принадлежало всем возрастам, в нем читалась и неисчерпаемая доброта бабушки, которая много видела в своей долгой жизни, все пережила и все простила, но в нем было и покоряющее очарование ребенка, открывающего мир, или угловатость подростка. Как Урс Краус мог собрать воедино все эти противоречащие друг другу состояния? Разве только проникнув к самому источнику жизни души, в котором все возможное развитие содержится еще в своей виртуальности — и от зрителя зависит, какой увидеть эту душу, выбрать, какая из возможностей ему ближе.