Сочинения - Борис Житков

– Свалите? – Он снова поднялся на локте. – Зуй? Генрих? А то все пропадете, а так хай я один сдохну.

– Свалим! – сказал Генрих.

– Лягай, лягай, – и Зуев толкал его в грудь.

Я немного задремал. Проснулся – крик на палубе. Я выскочил. Люди возились среди волов. Кого-то вытащили на люк. Это Герман с Генрихом доставали Зуева, старик провалился, его топтали уже волы. Как Генрих выворачивался в этой кутерьме, в темноте среди волов, не могу понять. Но он теперь не шутил, не смеялся, он ругался и по-своему и по-нашему. Герман посмотрел больного и сказал, что вернее будет так: он затянул руку у кисти – и что Генрих – мальчишка. Я уже сам стал отчаянно нырять и прыгать среди скотины, когда шел на руль. Мне казалось, конца не будет этому аду. Я слышал голос Ивана Васильича на мостике. Я поднялся на несколько ступенек по трапу. Вот здесь, в двух шагах, разговор.

Ого! Это сам Лобачев. Когда действительно надо, он на мостике оказывается. Севастопольские входные огни были как раз слева. Мы были прямо против них. Сейчас опасный поворот, капитан на посту.

– Я приказываю, – говорил Лобачев, – держаться до утра против зыби и ни в коем случае не поворачивать.

– Боитесь? – крикнул Иван Васильич.

– У меня есть свои соображения.

Тут я не расслышал, только он сказал вроде: потонувшее судно, и над ним веха без огня, и ее видно только днем. А машина пусть работает средним ходом.

А вот это я слыхал ясно:

– Человек умирает, надо врача, надо к берегу – это понятно, черт вас подери?

– Я приказываю! – взвизгнул Лобачев.

Я едва успел спрыгнуть с трапа. Лобачев сбежал вниз и захлопнул дверь в своей каюте.

Тут поднялся с палубы Герман. Он нащупал меня в темноте.

– Что, будет поворот? Почему нет поворота? Вот бухта, город? До утра? Ну да, дисциплина! Судно? Веха?

Я стал рассказывать, что я слышал об опасности напороться на затонувший пароход. Герман промолчал.

Мне было время на руль, и я стал у штурвала. Прошло минут пять. На мостике было тихо: никто не топал. Может быть, никого нет. И я один держу курс против зыби, а в кубрике умирает Смолинский.

Вдруг затопали с мостика по трапу, и Иван Васильич вошел в рулевую.

– Лева! – крикнул он мне.

Я глянул на него.

– Лева! – и Иван Васильич рванулся к штурвалу.

Лобачев не выскочил на этот крик.

– Лево на борт клади! – кричал Иван Васильич и сам повернул штурвал до отказа.

Ух, как положило, положило по самый борт! Теперь правил сам Иван Васильич.

Я видел, как стали открываться двери в кубрик. Люди выскакивали на палубу. Матросы и кочегары. Было трудно стоять на ногах. Я слышал только немецкие выкрики Германа над воем скотины. Я не мог понять, что делается: как будто внизу, там, на палубе, в воде, что хлестала из-за борта, идет возня. Машина работает полным ходом. Нас валяет с борта на борт, но огни городские все ближе. Сейчас мы должны зайти за Херсонесский мыс, и он прикроет нас от зыби. Да! Да! Так оно и выходит, вот уж меньше валяет, да! Всего минут десять было так ужасно. Но Лобачев? Неужели он не заметил, что повернули? Повернули, наплевав на его приказ? То есть повернул Иван Васильич. Через полчаса мы подали концы на берег. Было светло от электрических фонарей в порту. Палуба была чиста: ни одного вола. Мне сказали, что немцы умудрились раскрыть порты в бортах, те двери, в которые кладут сходни, и туда-то провалился за борт весь скот, пока нас клало с борта на борт. Но Лобачев не выходил из каюты. Никто не хотел к нему постучать. Наконец пришел агент нашего пароходства и прошел к капитану.

Смолинский все повторял:

– Ты, гляди, Поля, чтоб только с Ленки чего не сробилось. Добре за ней доглядай!

Потом Генрих оделся в свой немецкий костюм и котелок на голову, в руках тросточка: они с Иваном Васильичем должны были устраивать Смолинского в больницу. Приехала карета с санитарами. Пошли с носилками в кубрик. Агент вышел от капитана, сказал, волнуясь:

– Дайте и сюда носилки!

– Отравился! – шепнул я Генриху.

– Сейчас это узнаем.

К капитанской каюте никто не пошел, все глядели издали. Вынесли Смолинского. Следом несли носилки с Лобачевым. Он был закрыт простыней весь, с головой. Зуев снял шапку как перед покойником. Иван Васильич стоял у сходни красный, взволнованный.

Генрих ткнул тросточкой, где вздувался живот:

– Ой! – вскрикнул Лобачев. – Ну вас к лешему!

Иван Васильич жестко плюнул в простыню, повернулся и быстро сбежал на берег: там клали в карету Смолинского.

А куда грек пропал, так никто никогда и не узнал.

Ураган

Глава I

Это было на юге Франции. Был тихий весенний день. Огромный учебный плац за крепостью был запружен праздничной публикой. Разноцветные дамские зонтики качались над толпою, как цветы на стеблях. И надо всей площадью, как крыша гигантского здания, серебрилась на веселом солнце спина воздушного корабля. Какой-то мальчишка влез на плечо товарищу и что-то кричал, указывая через головы людей на середину площади.

– Что, хороша сигара? – спрашивал его мастеровой из толпы.

– Да, метров сотни с две длиной, сразу не выкуришь. А снизу яички какие-то висят, для воды, что ли? – кричал мальчишка.

– Там машины. Эх ты, молокосос! – поправил его мастеровой.

– Ну, да! – не унимался мальчишка. – Ведра на три бочонки.

– Туда, брат, таких, как ты, с полсотни упрятать можно, – смеялся мастеровой.

– Идут, идут, – заорал мальчишка, – сейчас садятся… Сам Жамен. У-рр-а-а!

И он замахал шапкой в воздухе. Толпа громче загудела, двинулась вперед, так что конная полиция едва могла сдержать напор людей.

Посреди площади вытянулся своим громадным блестящим корпусом только что отстроенный дирижабль. Нарядно блестела стеклами каюта под носовой частью корпуса. Из ее открытой двери спускалась на землю лесенка, и тут около входа собрались пассажиры и провожавшие.

Все завидовали четырем пассажирам, всем хотелось подняться вверх и поплыть в этом весеннем воздухе. Но завидовать можно было не всем; один из пассажиров, ученый Рене, был бледен, ни с кем не разговаривал и, глядя в землю, все время ходил взад и вперед. Он волновался и боялся, что в последнюю минуту откажется войти по этой лесенке в каюту. Он подбадривал себя и старался думать о тех научных исследованиях, которые им всем нужно будет делать в воздухе. Ему досадно было, что он не может радоваться и весело болтать, как трое его спутников.

Наконец появился сам капитан Жамен. Это был приземистый, плотный мужчина лет сорока, с лихими усами и бойкими манерами.

– Да, да, – говорил Жамен веселым и уверенным голосом, – чтоб не опоздать, не надо спешить. Не беспокойтесь: ровно в одиннадцать мы летим.

– Дюпон! – обратился он к своему молодому помощнику. – Бензин весь принят? Масло? Так, так. Да, а голуби?

Из группы провожавших протиснулся человек в почтовой форме с большой плоской корзинкой в руках.

– Вот здесь пятнадцать штук, – сказал он Жамену.

На корзинке белыми буквами было написано: «Тулон. Крепость. Голубиная почта».

Слышно было, как внутри топали лапками и урчали птицы.

– И вот вам просили передать, – сказал почтальон и подал Жамену конверт.

– Ах, вот как! Ну, вообразите, – весело сказал Жамен, обращаясь к публике, – эти господа с метеорологической станции непременно хотят доказать, что они нам необходимы! Опять конверт, и там, должно быть, сообщают нам, что их тут завтра будет поливать дождем! Да, да. Как раз из тех самых облаков, над которыми мы будем парить. Я с удовольствием вылью им на голову еще полдюжины пива!

– Благодарите заведующего, – обратился Жамен к почтальону и не глядя сунул конверт в карман.

– Все готово? Прошу всех садиться, без пяти одиннадцать, – объявил капитан пассажирам.

Отъезжавшие стали наскоро прощаться и один за другим подниматься в каюту.

Капитан Жамен лихо вбежал последним по лесенке, сделал бравый жест рукой провожавшей толпе и резко захлопнул дверцы.

Стоявшие у канатов солдаты сразу отпустили тяги, оркестр грянул веселый марш, толпа загудела, замахала шапками.

Во всех пяти подвесных машинных каютах затрещали моторы, в воздухе завертелись пропеллеры, и корабль плавно двинулся вперед по направлению к морю. Он шел вперед и в то же время забирал все выше и выше.

Пассажиры прильнули к зеркальным стеклам каюты.

Географ Леруа, высокий молодой человек с оживленным лицом, болтал, жестикулировал и все еще обращался к оставшимся на земле, хотя его никто уж не мог слышать. Его радовало, что светит солнце, что он в воздухе, что подымутся еще выше, и он считал этот день самым счастливым в своей жизни.

– Смотрите, смотрите, – кричал Леруа своим спутникам, – мы уже выше собора! Вот трамвай – какой смешной: как жучок! Вон все остановились – это на нас глазеют! О, да мы выше колокольни!

Стоявший рядом Рене сразу отдернулся от окна, сел на диван и уставился в потолок.

– Порт! Порт! – не унимался географ. – Море! Вон пароход, – когда он еще придет в гавань! Рене, Рене! – звал он товарища.