Изба и хоромы - Леонид Васильевич Беловинский

На эту неприкаянность, бесприютность дворовых указывает не один мемуарист: либеральному, прошедшему в походы 1813–1814 гг. пешком всю Европу и знакомому «с самыми передовыми людьми того времени, мечтавшими если не об освобождении крестьян, то об улучшении их быта» отцу П. П. Семенова-Тян-Шанского «совершенно бесправные отношения дворовых к помещикам… крайне не нравились. Возмущало его между прочим и отсутствие какого бы то ни было удобного помещения для прислуги и вообще для дворовых людей и бивачная обстановка их жизни в дедовской усадьбе, не соответствующая достаточности и даже зажиточности нашей семьи» (84, с. 414). У довольно либерального помещика – отца А. А. Фета – из маленькой девичьей, «отворивши дверь на морозный чердак, можно было видеть между ступеньками лестницы засунутый войлок и подушку каждой девушки, в том числе и Елизаветы Николаевны. Все эти постели, пышащие морозом, вносились в комнату и расстилались на пол…» (109, с. 37). В тихом и патриархальном семействе Бартеневых «В передней у нас Никита, тачая сапоги или приготовляя сеть для ловли рыбы, тоже распевал что-то, но и ему за какую-нибудь провинность доставались пощечины от моей матери, равно как и горничным, когда у них на плетевых подушках оказывалось мало сработано коклюшками. Помню, как горничные обедали: из одной чаши одной и той же ложкою и притом не иначе как стоя ели им приносимое из кухни нашей» (7, с. 52).

Как кормили дворовых? У кого как. У кого-то толокном и льняной избоиной, оставшейся после выжимания масла. А у кого-то и мясом. Разным. «Наша обыденная жизнь в людской была нарушена происшествием. На Фоминой неделе людей стали кормить тухлою солониною. Мы ели неохотно, но молчали. Лакей же Иван при встрече с экономкой назвал ее чухонской мордой и сказал, что если она будет продолжать давать тухлятину, то бросит ей солонину в лицо. Немка стала его за это ругать, а он погрозил ей кулаком. Она сейчас же побежала жаловаться господам. Иван был немедленно вызван. Он не стал отказываться от своих угроз и добавил, что люди не собаки, а между тем даже собаки не едят той говядины, которую отпускает нам немка. За такую дерзость Иван немедленно был сдан в солдаты» (10, с. 594).

Там, где дворовые вроде бы имели постоянное пристанище в людских избах, тоже все было не так уж хорошо. В большом заглазном имении либеральных князей Волконских, с. Софийском, бывшем декабриста С. Г. Волконского, дворовых женщин даже не заставляли работать, не облагали сборами и давали возможность содержать корову и огород. Сын бывшего управляющего имением, дворянина, и крепостной, волею судеб вместе с матерью обращенный «в первобытное состояние», вспоминал: «На другой день утром… мы с своим скарбом на трех санях подъезжали к нашей новой квартире. Снаружи она была большая деревянная изба, крытая соломой. Внутреннее расположение меня поразило, так как я в первый раз увидел такое размещение: в трех углах стояло три высоких (до двух аршин) и широких кровати. Две из них заняты были постелями. На одной сидел старик… на третьей кровати… были настланы доски: эта последняя была назначена для нас, перед ней стояла скамейка для влезания на кровать; четвертый угол избы был занят большой варистой печью, служившей общею кухнею для всех трех семейств; вокруг стен были лавки и стояли два стола. На печи сидело двое маленьких детей; под каждой из двух кроватей было привязано по молодому теленку и, сверх того, под одной, в особой перегородке посажены два небольших ягненка <…>.

Таким образом началась наша жизнь с матерью как обыкновенных дворовых, третьим семейством в третьем углу избы. Мать должна бы, подобно прочим нашим сожильцам, целую третью неделю рубить дрова, топить печку…

Продовольствие мы получали наравне со всеми дворовыми: нам обоим выдавали по 2 пуда муки ржаной, по 1 пуду крупы и по 1 рублю денег в месяц. Сначала мы были лишены и молока: своей коровы не было. Корову мать могла купить, но ни помещения, ни корма для нее не было. В то время был бурмистром какой-то дальний родственник матери, любимец бывшего управляющего, моего отца, и за ум, и за расторопность пользующийся расположением и теперешнего. Он выпросил для необходимых построек хворосту, кольев и другого леса. Нанятыми людьми был выстроен довольно просторный плетневой хлев для коровы и корма и такая же маленькая постройка для кладовой, в середине которой был вырыт погреб.

По сделании этих построек была матерью куплена корова, и нам был, по милости того же бурмистра, отведен довольно просторный огород на хорошем месте… и отведен среди других дворовых участок для сенокоса; таким образом, мы имели все, что имели дворовые» (43, с. 458–463).

Не имея определенных обязанностей, комнатные слуги рассматривались как никчемные тунеядцы. Действительно, что это за работа: подай, принеси, унеси, убери, подотри, поправь… «Мальчик, подотри за Мимишкой, не видишь, наделала в углу… Агашка, поправь барыне шаль, не видишь, сползла… Гришка, принеси воды… Почему стакан воняет, принеси другой… Эй, девка, узнай у повара, готов ли обед… Душенька, пошли человека узнать, запрягли ли лошадей…». Ведь в ту пору благородные дворяне сами не могли позволить себе обслужить себя («Взяться за какое-нибудь дело она считала ниже своего дворянского достоинства. – Тетушка, который час? – спрашивали мы. – Я, ма шер, слава Богу, этому еще не научилась. На то есть горничные, – был ее неизменный ответ. И хотя часы стояли рядом, она звала свою горничную и просила ее сказать, который час» (23, с. 31). И так целый день. В не лишенной преувеличений, но навеянной детскими воспоминаниями «Пошехонской старине» М. Е. Салтыков-Щедрин пишет: «Что касается дворни, то существование ее в нашем доме представлялось более чем незавидным. Я не боюсь ошибиться, сказав, что это в значительной мере зависело от взгляда, установившегося вообще между помещиками на труд дворовых людей. Труд этот, состоявший преимущественно из мелких домашних послуг, не требовавших ни умственной, ни даже мускульной силы («Палашка! сбегай на погреб за квасом!» «Палашка! подай платок!» и т. д.), считался не только легким, но даже как бы отрицанием действительного труда. Казалось, что люди не работают, а суетятся, «мечутся как угорелые». Отсюда – эпитеты, которыми так охотно награждали дворовых: лежебоки, дармоеды, хлебогады. Сгинет один лежебок – его без труда можно заменить другим, другого – третьим и т. д. Во всякой помещичьей усадьбе этого добра было без счету. Исключение составляли мастера и мастерицы. Ими, конечно, дорожили больше («дай ему плюху, а он тебе целую штуку материи испортит!»), но скорее на словах, чем на деле, так как основные порядки (пища, помещение и проч.) были установлены одни на всех,