Анна Иоанновна - Игорь Курукин

Жизнь фаворита или фаворитки вовсе не была беззаботным существованием среди удовольствий и наград. У семейства Бирон, по сути, не было нормального дома. В московском деревянном Анненгофе спальня обер-камергера размещалась через три небольших покоя от царской, а дальше располагались комнаты его жены и детей. Так же они жили и после переезда в Петербург.

Незадолго до того, в декабре 1731 года, саксонский посол Лефорт писал: «На будущий год на границах Ливонии и Курляндии, между Ригою и Митавою, построят загородный дворец и назовут его Аннабургом. Со временем здесь образуется местечко, затем город и, наконец, резиденция… Аннабург будет цветущим городом и резиденциею, достаточно близкою, чтобы во всякое время подать помощь избранному в мечтах герцогу курляндскому Бирону, в пользу которого царица откажется от всех своих притязаний на Курляндию и прусский двор тотчас же уступит ему права свои на это герцогство»{457}.

Может быть, Анна и Бирон и вправду мечтали о жизни вдали от сурового и неуютного Петербурга? Но реальность не позволяла начать царствование со столь решительного шага. Да и своё положение Бирону надо было охранять. Отец и сын Минихи сообщали, что фаворит неустанно присутствовал рядом с Анной, «которую никогда не покидал, не оставив около неё вместо себя свою жену». Императрица постоянно обедала и ужинала с семейством Бирон и даже в комнатах своего фаворита. «В угождение ему сильнейшая в христианских землях монархиня лишила себя вольности своей до того, что не только все поступки свои по его мыслям наиточнейше распоряжала, но также ни единого мгновения без него обойтись не могла и редко другого кого к себе принимала, когда его не было… Герцог с своей стороны всеми мерами отвращал и не допускал других вольно с императрицею обходиться, и если не сам, то чрез жену и детей своих всегда окружал её так, что она ни слова сказать, ни шага ступить не могла, чтобы он тем же часом не был о том уведомлен».

День за днём, год за годом находиться «при особе её императорского величества» и при этом не надоесть, не вызвать раздражения, нелегко. Реальные отношения при дворе не похожи на экранно-романные «тайны» и увлекательные приключения. Они включают не только интриги, но и будничные проблемы, и обязанности, в том числе прислуживание за столом, переезды, надзор за подчинёнными и слугами: не холодно ли в спальне императрицы, не заменить ли неловкого лакея, каких лошадей и карету подать завтра на выезд, кого из придворных взять с собой в Петергоф и всё ли там готово для переезда, каковы причины отсутствия одной из фрейлин, кого сегодня стоит допустить к государыне, а кого придержать под благовидным предлогом.

Через Бирона шли назначения на придворные должности, приглашения на дворцовые торжества, распоряжения о их подготовке; он вёл дела с «гоф-комиссарами» («поставщиками двора»), причём обычно торговался по мелочам. Он выполнял обязанности как обер-гофмейстера (Салтыков, формально сохранявший этот пост, остался в Москве), так и обер-шталмейстера, поскольку очень интересовался делами придворного конюшенного ведомства{458}.

При этом нужно было всегда выглядеть свежим, быть одетым к месту, вовремя замечать перемены настроения государыни, развлекать её приятными сюрпризами. Так, в 1734 году во дворце, «к высочайшему удовольствию» императрицы, несколько раз показывались «острономические обсервации», а также «пневматические и гидравлические опыты», а в 1739-м фурор произвела «мужицкая жена» Аксинья Иванова, обладавшая пышной чёрной бородой и усами. Придворные спорили, является ли Аксинья женщиной, но академики рассеяли сомнения: путём научного «осмотрения» установили, что она — «подлинная жена и во всём своём теле, кроме уса и бороды, ничего мускова не имела».

В течение многих лет фавориту надлежало подчиняться распорядку дня императрицы, её склонностям и даже капризам — и всё это время находиться под прицелом замечавшего любые промахи придворного общества, постоянно ощущая дыхание соперников в спину. Конкурентов нужно было устранять, но теперь уже отправляя не в Сибирь или на плаху, а на почётную должность вдали от двора, как Бирон сделал с Минихом и камергером Корфом. Нет оснований подозревать фаворита в неискренности, когда он рассказывал о своей «работе» на следствии в 1741 году: «Он в воскресные дни в церковь Божию всегда не хаживал, и то не по его воле, понеже всякому известно, что ему от её императорского величества блаженные памяти никуды отлучиться было невозможно, и во всю свою бытность в России ни к кому не езжал, а хотя когда куда гулять выезжал, и в том прежде у её императорского величества принуждён был отпрашиваться, и без докладу никогда не дерзал, и партикулярные его письма читывал он как в воскресные, так и в другие дни, когда он от её императорского величества отлучиться удобное время усматривал».

Фавориту надлежало входить в самые интимные подробности высочайшего самочувствия. Иногда это было сложно, так как императрица «свою болезнь сами всегда изволила таить, и разве ближние комнатные служительницы про то ведали». За два года до смерти у Анны появились симптомы заболевания — «в урине её императорского величества такая ж кровь оказалась, и тогда она урин свой чрез комнатную девицу Авдотью Андрееву изволила послать к обретающемуся тогда в Петербурге больному придворному доктору Лестениусу, который, высмотря той урин, сказал, чтоб её императорское величество от того не изволила иметь никакого опасения и пользовалась бы только красным порошком доктора Шталя». Бирон, «припадая к ногам её императорского величества, слёзно и неусыпно просил, чтоб теми от докторов определёнными лекарствами изволила пользоваться; а больше всего принуждён был её величеству в том докучать, чтоб она клистир себе ставить допустила, к чему её склонить едва было возможно»{459}.

Можно представить, как герцог расспрашивал «комнатных девиц» об этих подробностях, а то и лично отправлял высочайшую мочу на анализ. Ему приходилось не только уговаривать «особу её императорского величества» поставить клизму, но и сопровождать её к зубному врачу. Даже недоброжелательные к Бирону мемуаристы вроде Миниха-сына признавали, что его «служба» бывала тягостной: «Весьма часто многие слыхали, как он жаловался, что для своего увеселения ни одной четверти часа определить не может. Я сам чрез целые восемь лет не могу припомнить, чтоб видел его где-либо в городе, в беседах или на пиршествах, но дабы и других людей пример не возбудил в нём к тому охоты, императрица не только худо принимала, если у кого из приватных особ весёлости происходили, но называя их распутством, выговаривала весьма колкими речами».