Созвездие Стрельца - Дмитрий Нагишкин

Вот так же он когда-то, не умея плавать, — давно, еще мальчишкой, на северном побережье Охотского моря! — выехал на своей лодке подальше от селения, выбрал бухточку попустыннее да и прыгнул с лодки в неведомую глубину, потому, что было стыдно учиться плавать в присутствии приморских ребят, плававших как рыбы. И поплыл. Правда, перед этим он пережил смертельный ужас, когда понял, что под ногами у него не дно, а неверная, холодная, податливая вода, вода и вода — и ничего больше!..

Байдара крытая, с брезентовым корпусом и фанерным верхом. На ней могут уместиться двое, если ноги второго пропустить под локти первого. Вихров садится впереди. Зина — за ним. Зина взмахивает веслом, выгоняя лодочку с акватории станции. Вихров морщится и протягивает одну руку над головой и сжимает и разжимает кисть — весло сюда! Грести должен мужчина, а мужчина сидит впереди. «Я сама!» — говорит Зина. Но требовательная рука не отступает от своего. Зина вкладывает весло в эту руку. И ее вольные волосы падают на руку Вихрова. Удивительно приятное прикосновение! Он гребет, стараясь не задеть колени Зины. И не может не смотреть на ее маленькие ноги, босые, с аккуратными пальчиками, которыми она время от времени шевелит, — видимо, не так уж удобно сидеть позади. Ноготок на большом пальце покрыт светлым лаком. «Ого!» — думает Вихров, которому женщины с лаком на ногтях ног кажутся весьма аристократическими, напоминают юность, Владивосток, которому всю жизнь принадлежит его любовь, и… Он не был монахом. И не был тем из праведников, ради которых всевышний щадит грешные города…

Амур он знает. Он уже нашел ту золотую линию, при которой встречное течение сильно относит лодку на левый берег. И вот уже правый берег отступил, уменьшился и люди на нем кажутся совсем маленькими, не больше муравья, а левый все растет и показывает свои заводи, рощицы — что угодно для души. Байдару почти не относит назад, ниже.

Бедра его согреваются теплом Зины — она ведь обнимает его ногами, и когда она поворачивается или легонько приподнимается, чтобы рассмотреть, куда они плывут, это объятие становится теснее. Она молчит. Только один раз сказала: «Пересекли Амур почти по прямой!» Если не считать тепла, идущего от ее тела, — можно было бы подумать, что сзади и нет никого. Так можно ехать только с очень близким человеком, который, будучи известен тебе и зная тебя, не выказывает своего характера, ничем не отягощает твоего внимания, а всегда понимает тебя не только с полуслова и с одного взгляда, но по малейшему движению, без слов, потому что он и ты — одно!

Сознание этого приходит к Вихрову как-то потихоньку и оставляет в его душе и чувство радости и некоторое чувство недоумения. Но он всегда готов принять в свое сердце любого человека, заранее веря ему и считая своим другом, сам готовый на дружбу и приязнь, и чувство недоумения скоро исчезает, а остается только легкая радость.

Вдруг Зина говорит:

— Дайте весло мне! Я хочу в свою бухточку! Можно?

Теперь гребет она. И Вихров отмечает одобрительно, что удар весел в этих руках крепок и силен и лодочка мчится стрелой…

— А вы умеете! — замечает он.

— Учили… Муж! — отвечает Зина и добавляет: — После его гибели я три года в руки весла не брала. Сегодня впервые…

Она огибает большую отмель. Под самым дном байдары — песок, сложенный течением в барханы или крошечные дюны. Глубина какие-нибудь пятьдесят сантиметров. Юркие рыбешки, не боясь людей, стаями проплывают над этими барханами. Только когда весло касается дна и поднимает маленькую песчаную бурю, рыбешки вмиг исчезают, думая, верно, что вблизи появился крупный хищник. От байдары на барханы ложится яркая тень и, ломаясь на изгибах барханчиков, несется, несется ко дну. Стихают отдаленные голоса людей. Гудки речных трамваев, пыхтенье машин катеров — все это уходит куда-то в прошлое столетие, а здесь невозбранная тишина и покой! И ветер пролетает где-то повыше. И солнце греет не скупясь. И деревья — плакучие ивы — образуют здесь тенистый шатер, готовый скрыть путешественников от всего мира…

— Боже, как хорошо! — невольно вслух думает Вихров.

— Нравится? — спрашивает Зина и сама себе отвечает: — Рай земной! Тот самый рай, который обещают на том свете, да не дают!

Три года не была Зина здесь.

Но только ивы еще больше свесились над водой да подросли кустарники. А остальное все по-прежнему. Вот вилка с подпоркой — ее поставил Мишка. Вот, уже обвалившееся, углубление в холме: Мишка строил себе убежище от злой, надоевшей жены, а потом ее самое заточил сюда и не выпускал, пока она не стала доброй женой. Вот обугленные корни и сучки: Мишка разжигал костер… Все здесь вызывает воспоминания и воскрешает радость прошлого. Каким чудом никто не заглянул сюда и не разрушил здесь былого очарования, не стер следы счастья Зины, гостившего здесь вместе с нею!..

Байдару отнесли в укрытие под ивняком, чтобы не слишком обсыхала. Вихров вопросительно глядит на спутницу: «Что будем делать?» Она широко разводит руками, щедро отдавая ему и песок, и солнце, и траву на гребне песчаных холмов, и деревья — все это ваше! Она сбрасывает с себя сарафанчик и остается в плавках и хитром лифчике, скрывающем от глаз только то, что надо укрыть, но ни на сантиметр больше. Загорать ей приходится редко — работа! — но все же золотистый налет уже покрывает ее тело. «Как она сложена!» — восхищенно вздыхает Вихров, боясь обеспокоить Зину взглядом, но она не обращает на него внимания. Бежит к байдаре. Вытаскивает из какого-то тайника сверточек — еда! Вот так сюрприз! Яйца, масло, сыр! И немножко хлеба! И термос с крепким чаем…

Она делит все на две части. Половину прячет в тайник. Половину разбивает на две порции — себе и Вихрову. «Поедим! Потом позагораем немного! И обратно! Хорошо?» Еще бы не хорошо! Ни в движениях Зины, ни в ее взглядах, ни в ее действиях нет и тени принужденности: тот, кто с нею, — ее друг! А друзья готовы разделить и кусок хлеба, и радость, и горе. Не правда ли?! Как вкусно! Как уютно! Как хорошо!..

И Вихров остается в одних трусах, немного стесняясь их ширины и неспортивного покроя. У него крепкие, тугие плечи, сильные руки, спина спортсмена, ни грамма лишнего жира. Зина внимательно разглядывает его, делая это как-то не обидно, а очень естественно.

— Вы занимались спортом? — спрашивает она.

— Было дело! В свое время, когда еще на Главной улице мостовой не было. И гребец, и лыжник, и ворошиловский стрелок, и парашютист, и значкист «ГТО»! Вот я какой! — смеется Вихров, но с удовольствием припоминает. — Когда-то я был, как тогда говорили, полный значкист! На торжественных собраниях общегородских у знамен в почетном карауле стоял! А теперь — все в прошлом! — и он опять смеется.

— Ну, не все в прошлом! — говорит Зина, доедая свой завтрак и закапывая остатки его в песок — так ее учил Мишка, чтобы не оставалось мусора. — Можно я вас буду называть дядя Митя?

— Хм-м! — произносит Вихров. Это имя не очень нравится ему, но стерпеть его можно.

Они бредут в воду. Плавают. Вылезают на берег. Обсыхают на песке. Они почти не разговаривают. Почему-то им хорошо и без разговоров. И Зину охватывает странное ощущение — как будто что-то возвратилось из того далекого, неповторимого времени, наполненного счастьем, как вода наполняет реку. Ей все кажется, что вдруг знакомая, милая, желанная — и сильная и нежная! — мужская рука таким до боли родным движением опустится ей на плечи, и крепко обнимет, и заставит забыть обо всем на свете.

В каком-то забытьи, захваченная этим чувством, как бы желая вернуть все, что так грубо было отнято у нее, она говорит Вихрову:

— Я хочу попросить вас, дядя Митя: ненавижу загар кусками — вы отвернитесь или отойдите за кустики, а я только полчаса полежу без всего. У меня кожа хорошая. Я загораю мгновенно!

Ну что ж! И ничего особенного. Это просто выражение доверия.

Все делают так. И Вихров загорал на левом берегу со своими друзьями и с мамой Галей — только действовал железный уговор: того, кто подсматривал, выгоняли с позором и больше никогда не принимали в эту игру…

Зина лежит на песке, широко раскрыв руки. Солнечные лучи так и обжигают тело, и легкая, приятная дрожь охватывает иногда ее: высыхает влага на коже, и чуть видные волосики на теле встают дыбом от этого тепла, и словно какие-то волны окатывают тело, и нежится оно в потоках горячих лучей, и кажется — вот-вот тело растворится в этом потоке и летучим облачком взмоет вверх… Она поворачивается на один, на другой бок, чтобы солнышко всюду достало, ложится вниз лицом и закалывает волосы на темени узлом, чтобы загорела и шея.

Дважды она высматривает из-под наставленной козырьком ладони: где ее молчаливый и милый спутник, так пришедшийся ей по нраву, умеющий быть таким ненавязчивым и, вместе с тем, добрым?..

Вихров сначала жарится на солнце, но вдруг инстинктивно чует: быть ему карасем на сковородке, если он еще хоть одну минуту побудет под этим солнечным душем! И он осторожно сползает в низинку, туда, где ложится тень ивняков. И блаженно вздыхает полной грудью. Он чуть косит глаза на Зину — боже мой, наградит же природа таким сложением! — но целомудренно отводит взгляд и больше не разрешает себе делать это. Доверие обязывает…