Созвездие Стрельца - Дмитрий Нагишкин

Император запросто ездил к своему другу — командующему императорской Квантунской армией Японии генералу Ямада Отозоо, чтобы своевременно получать указа… то есть своевременно советоваться со своим другом по различным государственным вопросам.

Полуторамиллионная Квантунская армия на земле Маньчжу Ди Го являлась воплощением уважения и любви императора Хорохито к императору Пу И.

Летние грозы бушевали над бескрайними пшеничными полями Хелунцзяня — собственностью Квантунской армии, над энергетическими предприятиями Мукдена, акционером которых была Квантунская армия, над маковыми полями — собственностью Квантунской армии, где под жарким солнцем зрел та́ян — опийный мак, над Фушуньскими и Аньхуэйскими угольными копями, в прибылях которых были заинтересованы японские акционеры, над укреплениями, в которые островитяне вкладывали деньги своих и китайских налогоплательщиков, над текстильными предприятиями, часть дивидендов которых любезно соглашались принимать японские друзья Пу И, над поселениями резервистов, которые от доброты душевной готовы были работать на этой земле и снимать с нее два урожая в год — при помощи китайских батраков…

Гроза проносилась над Пинфанью.

Здесь генерал Исии Сиро, удостоенный личного расположения основателя эры Великая Справедливость — императора Хирохито, вел очень важную и секретную научную работу. Японская военная миссия в Харбине, разведывательные органы на местах и администрация китайских тюрем доставляли генералу подопытный материал, который под условным наименованием «бревен» шагал со всех концов Маньчжурии к своему последнему печальному приюту, чтобы испустить последний свой вздох в лабораториях-застенках, откуда не было выхода. Отсюда выезжал в Двуречье красавец капитан Хирадзакура Дзенсаку, для того чтобы спустить в воду при слиянии Шилки и Аргуни, откуда начинается течение Амура, содержимое ампул, наполнявшихся в заведении Исии Сиро, — холерные вибрионы, палочки сибирской язвы, бациллы чумы. В более широком масштабе это осуществлял в собственно Китае, в Чжецзяни, не менее красивый мужчина — генерал Сато Сайондзи, доктор медицины, и успех сопутствовал ему: сотни тысяч трупов китайцев были убедительным доказательством этого. Бактериологические атаки — так именовались эти операции в секретных докладах, которые делали генералы Кавасима и Киоси и Кадзицука Рюдзи, проводившие также различные опыты в своих хорошо поставленных лабораториях и создавших, во имя человеколюбия, научные труды о направленном воздействии болезнетворных микробов и влиянии высоких и низких температур на организм человека. Бравый полковник Ниси Тосихидэ наблюдал за сохранением образцового порядка во внутренней тюрьме, где содержались подопытные, к его услугам были врачи, чтобы подопытные не умирали, пока над ними не будут произведены все опыты. Ефрейтору Митомо Кадзуо поручалось зарывать на скотомогильнике — для маскировки! — этих подопытных, естественная убыль которых была очень велика, если учесть размах научной работы отряда 731, занимавшегося официально вопросами водоснабжения Квантунской армии: перед тем как предать земле их изувеченные останки, Митомо складным ножом вскрывал их трупы, чтобы посмотреть, где в них скрывается та тайная заводная пружинка, которая заставляет их в лабораториях корчиться, стонать, кричать, ощущать ужас, холод, голод и боль, боль, боль! — и не находил…

Здесь не обращали внимания на грозы, бушевавшие в небесах.

Здесь готовили грозу, которая должна была — в день икс — поразить советский Дальний Восток и Сибирь, опустошить и предать все их естественные и созданные рукою человека богатства в руки сынов Яматои и воплотить в жизнь возвышенную мечту генерала Танака, тень которого и до сей поры витала в императорском дворце в Токио, мечту о Великой Японии — до Урала! — одним ударом, без затраты сил, которые были уже на исходе…

Двенадцать тонн невидимых солдат — болезнетворных бактерий! — уже были наготове для атаки.

Лето!

Едва погасает вечерняя заря, из-за гор встает утренняя. И сутки разделяются лишь недолгим полумраком. И на небе все висят и висят багряные облачка, то отставшие от прошедшего дня, то легкими разведчиками высланные вперед грядущим днем. Каждый день кажется нескончаемо длинным, но неделю за неделей коварный Хронос отсчитывает, как на счетчике такси, с пугающей быстротой, и месяц сменяется месяцем, и они только мелькают в глазах, как придорожные знаки: вот только показался — и нет!

Уже сошли с рук Генки цыпки, уже появились и исчезли бородавки, уже зажили глубокие трещины — бог знает от чего! — и уже наросли на пальцах и на ладонях грубые мозоли…

Он ловит раков у Князе-Волхонки, он удит рыбу в Артзатоне, ворует картошку на Красной Речке, ездит зайцем на левый берег Амура. Он гребет, гребет, гребет — до нечувствительности хребта, до полного истирания суставов, до изнеможения, оправдывая доверие своего высокого друга — Сарептской Горчицы. У друга всегда водятся деньги для того, чтобы взять лодку напрокат. Генка становится если не сильным, то жилистым, если не храбрым, то нахальным, если не красноречивым, то грубым.

— Откуда у тебя деньги? — спрашивает он у своего наставника и покровителя.

— Подумаешь, деньги! — говорит наставник и смеется. — Два огляда, третий цоп!

Он развалился на корме, положив одну ногу на борт, другую вольно пропустивши по планкам решетника на дне. Одна рука его опущена с борта вниз и чуть шевелит пальцами, наслаждаясь прохладой бегущих струй, голова полулежит, на доске ахтерштевня, чуть склоненная набок, — в позе Марата, убитого Шарлоттой Корде.

— Украл? — с замиранием сердца спрашивает Генка.

— Занял с намерением в будущем отдать! — лениво говорит друг, как видно читавший произведение Марка Твена о некоем Гекльберри Финне, и покрикивает: — Греби давай!

— Я устал! — сознался Генка.

— Ни чик! — плюет наставник в набегающую волну, прищуренными глазами наблюдая за вольной жизнью свободолюбивого племени купальщиков, что валяются в золотом песке, презирая все богатства, и барахтаются в прибрежной волне, презрев все обязанности, накладываемые обществом на личность. Он жадно и пристально разглядывает девушек, и ноздри его большого бесформенного носа при этом раздуваются. Когда поза девушки особенно свободна, он даже поворачивается всем телом, чтобы насладиться зрелищем, и сплевывает чаще, чем всегда. «Грубая цыпочка! — говорит он. — Ишь шары-то какие выкатила! Вот бы пощупать!»

Пот заливает Генке глаза. Зрелище на берегу не кажется ему таким уж праздничным. Он опускает весла в воду и вытирает пот грязной рукой. Течение сразу же разворачивает лодку.

— Греби давай! — говорит друг. — Есть, понимаешь, такой закон: кто-то едет, а кто-то везет! Я за свои чистые найду гребцов…

И Генка везет, желая ехать!

Вдруг он опять останавливается.

На берегу, на малом его отпрядыше, стоит девушка. Ветер треплет ее волосы цвета раскаленной меди, которые, как жидкий металл, падают то на одно, то на другое голое ее плечо. Простенькое лицо ее поднято вверх, к солнышку, глаза плотно закрыты. Руки свободно опираются на бедра. Небольшая грудь плотно обтянута лифчиком из дешевенькой ткани. Такие же трусики, очень уж ловко сшитые, словно вплавленные в это стройное, молодое, сильное тело, прикрывают как можно меньше это тело. Все, все соразмерно в этом теле, и невозможно описать его прелесть, как нельзя по отдельности рассматривать тело Венеры Милосской. Оно входит в глаз все разом — с нежными очертаниями девичьих ключиц, с трепетной впадинкой подмышек, с тонкими пальцами, чуть сжавшими бока и втянутый живот с маленьким, точно вынутая изюминка, пупком, с неширокими, плавных линий бедрами, с талией тонкой и гибкой, с ногами, которыми нельзя не залюбоваться, с руками, которым можно позавидовать. Если бы Генка был знаком с восточной поэзией, он сказал бы своему другу, что эта девушка — газель, готовая умчаться в тенистый лес от дерзкого взгляда, что она — роза, едва распустившаяся от первых лучей солнца, что она — речной тростник, колышимый свежим ветром…

Но Генка не знал восточной поэзии. Зато он узнал эту точеную фигурку. На мгновение он забыл о том, какою он видел ее, забыл о том, какими комментариями сопровождал Сарептская Горчица его рассказ о сцене в девичьем общежитии Арсенала. Он видел только, как летит по берегу эта девчонка, не думая о себе, занятая лишь его судьбой, как кидает она его на ледяной припай, как погружается сама в ледяную воду, как синеет ее немудрящее личишко, как стучат ее зубы на свежем ветерке, как мелкая дрожь сотрясает ее стройное тело, принявшее неожиданное крещение во Иордани…

— Рыженькая! — кричит он пронзительно. Он не знает ее имени.