Дахут, дочь короля - Пол Андерсон

Грациллоний выпрямился. Шаг стал длиннее, навстречу зимнему ветру.

Бодилис, Форсквилис, Тамбилис: мудрость, знание, дружба. Так подумал о них Грациллоний, когда вошел и увидел, как они сидят в ожидании. Без слов они выражали любовь, но здесь она носила три, до странности разных, обличья.

Что ж, ведь они и были тремя разными людьми. Он остановился и ответил на их взгляды, на их сдержано формальные приветствия. Под поседевшими волосами, в морщинах, проложенных временем, он видел беспокойство Бодилис, и подчеркнутое, сильное выражение лица. Форсквилис наклонилась вперед с обманчивой непринужденностью, с загадочным выражением греческого идола. Венера, она была прекрасна в расцвете своей женственности, память жгла его. Тамбилис, словно на насест, нервно взгромоздилась на краешек стула. Ее беременность только-только начала проявляться в ранней округлости живота и грудей, в осунувшемся лице. Как и во время двух предыдущих, беременность часто доставляла ей неудобства. За несколько последних месяцев, а то и больше, ни она не приходила к нему в постель, ни он к ней; как-то раз она прошептала ему за это поспешные благодарности, и обещания вспомнить все, как только ей полегчает. С переполнявшими его королевскими и военными делами, с ежедневными тренировками до крайнего изнеможения, дабы обрести былую форму, обычно он все равно хорошо спал.

Но не этой ночью.

— Садись, — пригласила Тамбилис. Жестом она указала на маленький столик между их и его стульями, на котором были приготовлены вино, вода и чаши.

— Спасибо, я лучше пока постою, — отвечал Грациллоний. В сущности, он начал расхаживать перед ними взад-вперед.

— Надеюсь, мы сможем отпереть клетку, в которой ты мечешься, — сказала Бодилис.

Он ответил ей полуулыбкой.

— Я и сам надеюсь. Неприятное жилище.

— Рассказывай, — сказала Форсквилис.

Он прочистил горло и приступил. Для него было непосильно перейти прямо к делу. Он подготовил слова, которые к нему приведут.

— За три дня с моей последней битвы я много думал и задавался вопросами. Это было трудно. Так трудно, что я робею до сих пор. Нет, лучше сказать, я отказываюсь верить, что существует хоть что-то, о чем нужно спрашивать.

В некотором роде следует благодарить Будика за то, что этот его… бунт… как громом поразил меня, и я стал понимать. На следующее утро я проснулся и осознал, что некоторые щиты необходимо сломать. Поэтому чтобы продолжить, мне понадобилось все мое мужество.

Зачем было Будику ополчаться на меня? Томмалтах и Карса — ладно, они были молоды, упрямы. Казалось, их поступки объяснялись амбициями и страстью. Не то, чтобы я видел какую-то подоснову в их аргументах. Предательства наносят боль острее, чем оружие. Однако, в этой жизни нас многое удивляет.

Но Будик! Почти двадцать лет был моим преданным солдатом. Мы вместе стояли на Валу. Мы вместе пришли сюда и медленно приучались к мысли, что это наш дом. Нас никогда не разделяла его христианская вера. Что бы ни случалось, поскольку он был очень благочестив, это еще больше укрепляло его в его клятве. Но теперь, без малейшего предостережения, он ее нарушил, порвал со всем, с чем был и во что верил. Почему?

Его соратники, исанские товарищи, все, кто его знал и кого я расспрашивал, изумлены не меньше меня. Этого ничто не может объяснить. Я вызвал его вдову и спросил ее; она ревела, что ничего не знает, но за последние дна месяца он едва обменялся с ней словечком.

— Это жалкое создание, — пробормотала Бодилис. — Ведь ты не был груб, не так ли?

— Нет, на то не было причин. Я прослежу, чтобы ей выплачивалась пенсия. Народ признает, что до того дня Будик становился все угрюмее и все больше уходил в себя. Он исчезал на долгие промежутки времени, а когда возвращался, никому не говорил, где был. Некоторые видели его в Нижнем городе, или за городом, на северных холмах. Не сомневаюсь, что его видели и другие, но не узнали, поскольку одет он был просто и прикрывал голову. Его что-то глодало.

— Ты разговаривал с Корентином? — спросила Форсквилис.

Грациллоний нахмурился, покачал головой и ускорил шаги.

— Еще нет. Я послал ему записку с просьбой рассказать все, что он знает. В ответ он написал, что ничего не знает, кроме того, что больше Будик не обращался к нему за советами, как и к вам. Ни у одного из нас нет ни малейшего желания встречаться.

Тамбилис сглотнула, облизнула губы и смогла, наконец, произнести.

— Сестры, до сегодняшнего дня я хранила об этом молчание, но они ссорились… из-за Дахут.

— Да, — проскрежетал Грациллоний. Теперь он больше не мог откладывать; но он двигался, он был наподобие легионера, быстро идущего навстречу вражеской линии. — Корентин утверждал, что она отравляла умы Томмалтаха и Карсы, что она желала моей смерти, чтобы мой убийца сделал ее своей королевой. Естественно, я его вышвырнул. Ему повезло, что я его не убил.

Форсквилис выпрямилась.

— Он далеко не единственный, кто разносил такие слухи, — с болью в голосе сказала она. — И он единственный обладал честностью тебе о них рассказать.

Грациллоний со стуком остановился. Потянулся к графину, рука его отпрянула, удержавшись, чтобы не швырнуть в нее сосудом, и кашлянул.

— И ты тоже?

В глазах Бодилис стояли слезы.

— Нам приходится быть слепыми и глухими, чтобы не… интересоваться. Каждый день я молилась, чтобы подозрение оказалось ложным. Белисама меня не предупредила.

— Я в это не верю! — крикнула Тамбилис. — Моя собственная сестра!

Грациллоний задержал пристальный взгляд на Форсквилис.

— А как же ты, ведьма-королева? — спросил он.

Она смотрела на него не моргая.

— Ты знаешь, что я сказала тебе в один прекрасный рассвет. Мы обречены. Лучше бы ты не просил меня сюда сегодня придти.

— Значит, ты говоришь, мы беспомощны? Я презираю эту мысль.

— Наверняка мы можем что-то спасти. Что если ты уедешь из Иса и никогда не вернешься? Раздор может прекратиться.

Он обуздал себя.

— Покинуть свой пост? Оставить Дахут в нужде?

— Я знала, что ты не согласишься, — вздохнула Форсквилис. — У меня лишь ничтожная надежда, что ты еще над этим подумаешь.

Его негодование ослабло.

— Дахут не может быть виновна, — простонал он. Три женщины неожиданно оказались рядом с ним, обнимали его, целовали, гладили и бормотали слова утешения. Он дрожал и сглатывал слезы. Чуть погодя он смог отойти и сказать им ровно и решительно:

— С чем я столкнулся слишком поздно, так это с тем, что подозрения существуют. Они ошибочны, но не безосновательны. Я должен прекратить называть врагом всякого, кто их испытывает. Вместо этого я должен их рассеять. Я должен обнаружить правду под каждым малейшим сомнением. Но как? Я попросил вас придти, вас, трех галликен, на которых могу полностью положиться — придти и дать мне свой совет, оказать свою помощь. Ради вас же.