Красная тетрадь - Дария Беляева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Валя тоже молчала.
Фира сказала:
– Вам так больно, потому что вы хороший и добрый.
Ей, кажется, тоже нелегко дались эти слова. Сложно было говорить и плохое и хорошее.
– Они сами непослушные мальчишки, – добавила Фира.
Максим Сергеевич махнул рукой.
– Спасибо, Кац. Мальчишки, вот именно. Дети. И человек я плохой, бестолковый. И все мне доверенное «проебал».
– Максим Сергеевич!
– Что? Я больше не ваш куратор.
Он с тоской и отвращением посмотрел на сигарету и выкинул ее.
– Как же глупо все вышло.
Небо становилось все светлее, деревья над нами зеленели. Будто кто-то в ускоренном ритме показывал, как сменяются сезоны.
Максим Сергеевич подошел к нам и сел перед нами на корточки. Так разговаривают с совсем маленькими детьми.
– Там, наверху, – сказал он. – Вас боятся и ненавидят. Но вы им нужны. Они очень хотят, чтобы у них получилось, но и боятся этого тоже очень. Чего только не говорят о симбионтах в Космосе. Но я провел среди вас столько времени, и мне вовсе не кажется, что вы – чудовища. Но они хотят сделать из вас чудовищ.
Мы молчали. Я не был согласен с Максимом Сергеевичем, а вот Фира обняла его.
Она сказала:
– Зато, может быть, мы встретимся в Космосе.
– Может быть, – сказал Максим Сергеевич. – Просто я не хочу, чтобы вас там обижали.
Это было сказано так наивно, так по-детски, что я тоже обнял Максима Сергеевича, хотя и вовсе не соглашался таким образом с его словами.
Странное дело, мне совсем не хотелось докладывать об этом Эдуарду Андреевичу.
Чуть погодя Максима Сергеевича обняли Валя и Андрюша. Не знаю, сколько мы простояли, но вдруг услышали гудок – машина приехала. В мягком утреннем свете она была нестерпимо яркой, нестерпимо желтой, будто пятно гуаши на акварельном рисунке.
Максим Сергеевич сказал:
– Так, надо идти.
Но он не поднялся, замер. А потом сказал:
– Ну, положим, в тюрьме я буду писать книгу.
– Какую? – спросил Андрюша.
– Замечательную книгу. Она о хороших детях и бездарном учителе. Нет, дети были не совсем хорошие. Они были разные. Учитель все время совершал глупости, а дети от этого страдали. Но самая большая глупость, которую совершил учитель, – он взялся их учить. Дети и без него все знали, а он не знал ничего. И вышло так, что это глупый учитель научился у детей, а не наоборот.
– А какая концовка? – спросил Андрюша.
Еще один гудок нарушил утреннюю тишину.
– Плохая, – сказал Максим Сергеевич. – Он все выучил, но было слишком поздно. Все вокруг поняли, что учитель слишком глупый, чтобы работать учителем. И он пошел работать продавцом в универсам. Тоже почетная, между прочим, работа. Отпускал товары в молочном отделе.
– А дети? – спросил Фира.
– Дети выросли, Кац, и перестали быть детьми. И, может быть, они забыли многие вещи, которым когда-то научили глупого учителя. Лучше бы, чтобы они не забыли.
Третий гудок. Я должен был сказать: вам пора.
Но не мог этого сказать. Меня вдруг охватила страшная тоска, мне хотелось сказать совсем другое: не уезжайте, пожалуйста, и не оставляйте нас, вы ведь один из немногих взрослых, которые нас жалеют.
Такое поведение было бы недостойным. Тем более что в мире много хороших взрослых, которые знают лучше. И куда более компетентных притом.
Но я, в самом деле, не хотел, чтобы он уезжал, я словно бы расставался с кем-то родным и боялся, что внутри меня снова погаснет свет в какой-то дальней комнатке, и погаснет он навсегда.
Максим Сергеевич поднялся. Небо уже совсем просветлело, и все стало таким красивым.
– Вот так, – сказал он. – Бесполезный, глупый, бездарный человек, которому очень жаль.
Мы снова попытались его обнять, на удивление синхронно, словно так и было задумано, как в кино. В то же время, такие слаженные движения часто присущи насекомым, я вспомнил про ульи наших предков.
Максим Сергеевич выставил вперед руку, покачал головой.
– Все, хватит, иначе я никогда не уеду. Не люблю детей.
Он подхватил свой чемодан, ушел от нас, сел в такси, а мы еще долго стояли и будто бы ждали, что Максим Сергеевич вернется, ведь он не попрощался, не сказал то самое волшебное слово, которое все оканчивает.
И почему мир не может всегда быть простым и правильным?
Запись 133: Навсегда не прощаемся
Борю все не будят, и я боюсь, что он еще не проснется, когда Володю увезут.
Не могут ведь товарищ Шиманов и тетя Лена вечно ждать, что Володя очнется. Его же нужно похоронить. Не может он лежать в той холодной ужасной камере так долго. Обязательно нужно похоронить.
А на похороны, как я понял со слов Эдуарда Андреевича, Борю все равно не отпустят.
Да и нужно ли ему туда? Я не знаю, как будет правильно, и теряюсь всякий раз, когда хочу об этом подумать.
Наверное, взрослые все равно знают лучше.
Сегодня после процедуры и сканирования Эдуард Андреевич сказал мне:
– Замечательный результат, Жданов. Впрочем, как всегда. Приступы тебя больше не беспокоят?
– Последний был на пляже, – сказал я. – Когда…
Но Эдуард Андреевич не вынуждал меня договаривать, он кивнул, и я понял, что могу замолчать.
– Посиди-ка еще минут пять, – сказал он, и я тут же спросил:
– Как Боря?
– Никакой негативной динамики, Жданов, я тебя уверяю.
– Хорошо.
Эдуард Андреевич вдруг поднял палец, словно что-то забыл, и сказал:
– Борис!
Я вздрогнул, глянул на кушетку. Боря лежал спокойно, не шелохнулся даже.
– Уверен, ты меня слышишь. Надеюсь, я тебе не сильно надоедаю, но мне не хотелось бы, чтобы ты чувствовал себя одиноко. Твои друзья очень беспокоятся. Все про тебя спрашивают.
Боря не отвечал, не шевелился, но все-таки я ощущал, что он жив, что он реагирует. Или, наверное, лучше сказать, реагировал червь, сидевший внутри его головы.
Я его чувствовал, и чувство это было ясным – жизнь.
– Я все забывал тебе сказать, Борис, – говорил Эдуард Андреевич как бы между делом. – О том, во что верили наши с тобой предки.
Меня удивило, что Эдуард Андреевич называет Борю полным именем. Очень почетно, подумал я, а потом вспомнил, какой ценой Боря получил это обращение.
– Наши предки имели полное основание верить в то, что мы не умираем насовсем. Они умели как-то общаться со своими мертвыми, сообщения об этом были часты и подробны. Мы, конечно, не можем утверждать, что эти сообщения
